Архимандрит Феогност (Пушков)

Нужны ли Православной Церкви «священные коровы»?

к вопросу о богослужебном языке

Предисловие

В Индии корова — священное животное, неприкосновен­ный «фетиш» индуизма. В сознании язычников она обрела ста­тус, который выделил ее из ряда равных с нею по природе жи­вотных.

В сознании большинства православных христиан «сла­вянского мира» язык древних славян превратился в аналогич­ный фетиш, в неприкосновенное и неизменное культурное на­следие. Ничем не отличаясь ни по генезису, ни по изначально­му значению от других языков, в современной церковной сре­де язык наших пращуров превратился в некий священный иерог­лиф. Его статус поддерживается квазинаучной мифологией о будто бы изначальной «искусственности» славянского языка, созданного «исключительно для сакральных целей».

Русская Церковь уже не первый десяток лет стоит перед вопросом о богослужебном языке. К сожалению, этот вопрос так и остается нерешенным, а люди тем временем уходят из Церкви в секты или же, ввиду непонятности и недоступности богослужения, заполняют религиозный вакуум суррогатами. Касаться этого острого и важного вопроса надо с двух точек зрения: с богословско-практической и с научной — историко­филологической.

Во всяком споре следует обращаться к корням религиоз­ной традиции в поисках если не прямых ответов, то хотя бы «дорожных указательных знаков», подсказывающих, в каком направлении следует идти. Так, для нас церковная история и богословие станут «дорожными знаками», которые приведут нас к определенным выводам.

Часть I, историческая

1. Богослужебный язык ветхозаветного периода

Современный спор о богослужебном языке усложняется тем, что в прямом виде этот вопрос ни разу не поднимался ни на страницах Библии, ни в ранней святоотеческой письменно­сти. В иудейской среде вопрос встал впервые, когда иудеи из александрийской диаспоры сделали (в III веке до нашей эры) перевод Священных Писаний¹ с языка оригинала (древнееврей­ского) на александрийский диалект древнегреческого. Этот перевод вошел в историю под названием «Септуагинта» (по-гречески «семьдесят», так как, по преданию, было 70 перевод­чиков, работавших под патронажем ученого грека Деметрия Фалерского)².]. Иерусалимские иудеи день торжественного за­вершения этого перевода объявили днем поста и траура. При­чины такого отношения были разные. С одной стороны, вся иудейская экзегеза Писания была сосредоточена на трактовке не только фраз, но и самих букв, соотношения слов, восходя­щих к общим корням — а все это попросту «утрачивается» при переводе. К примеру, богословский контекст однокоренных древнееврейских имен «Адам» (человек) и «адама» (красная почва, земля, прах), указывающее на то, что «Адам взят из ада­мы», просто утрачивается при переводе. Это и есть глубина текста, глубина языка, которая стирается при любом переводе оригинального произведения на любой другой язык. В какой- то мере справедлив древний афоризм переводчиков, который любил цитировать Архиепископ Кентерберийский Дональд Когган: «Перевести текст — значит предать его». Именно от­сюда рождается необходимость многотомных и громоздких пособий по «толкованию Писания», где оговариваются смыс­ловые оттенки слов, омонимичность разных слов на языке ори­гинала, без чего правильное понимание текста просто невоз­можно. С другой стороны, иудеи Святой Земли свято верили в богоизбранность не только своего народа, но и своей культуры и своего языка.

Однако «литературная критика библейская текста» по­казала нам, что и сам древнееврейский язык не представляет собою монолита, «упавшего с неба». Он, как и любой другой язык, развивался по общим законам. Поэтому и книги Священ­ного Писания, даже самые древние из них: Пятикнижие Мои­сея, Книга Иисуса Навина, Книга Судей, Книги Царств — под­вергались при переписке редактированию. Это было связано не с желанием изменить смысл текста, а со стремлением сде­лать его понятным для современного переписчику читателя. Как правило, вышедшие из оборота слова заменялись их новы­ми аналогами, а так же делались приписки касательно новых географических названий. Язык Книги Пророков и еще более поздних — Книги Притчей, Книги Песни Песней, Книги Эс­фири, Книги Экклесиаста и редакции псалмов отличается от более ранних. Тем не менее, редактирование не касалось фун­дамента языка и состояло преимущественно из уточнений и использования новых слов.

Когда иудеи вернулись из Вавилонского плена (около 538 года до нашей эры), их язык и культура обогатились заимство­ванием из «восточных» культур Вавилонии и Персии. Тут важно подчеркнуть, что до Вавилонского плена язык Писания, язык молитвы и язык общения евреев в быту был единым. Перед самым пленом, когда Сеннахирим Ассирийский осадил Иеру­салим, аристократия иудеев говорила его послам, беседовав­шим через стену в присутствии народа: «Говори рабам твоим по-арамейски, потому что мы понимаем, а не говори с нами по-иудейски, вслух народа, который на стене» (Ис. 36:11). То есть простой народ не понимал арамейского языка.

После Вавилонского плена языком общения евреев стал арамейский (корень будущего сирийского языка). Последние книги ветхозаветного иудейского библейского канона (Книги пророков Даниила, Неемии, Ездры) имеют цельные части, на­писанные уже на арамейском языке. Так же при Ездре подвер­глись «арамеизации» и древние книги (к примеру, Книга Иова). В предание иудеев Ездра вошел как богодухновенный редак­тор всех Священных Писаний. По возвращении из плена он собрал имеющиеся у иудеев свитки священных текстов, све­рил их, отредактировал (откуда и арамеизмы в древних тек­стах) и собрал в единый корпус. Святитель Василий Великий сообщает о нем весьма древнее иудейское предание: «Ездра, удалившись в пустыню, по Божию повелению изрек все богодухновенные книги»³. Конечно, не все и не в прямом смысле слова «изрек», а лишь отредактировал. Но сам факт того, что реформатор вознесен до уровня величайших пророков, гово­рит об осознанной иудеями необходимости редактирования имеющихся у них священных текстов.

2. Христос и первохристиане

Во времена земной жизни Иисуса Христа арамейский язык в быту полностью вытеснил собою древнееврейский. Но тексты, сопровождавшие храмовые обряды, остались на древнееврейском, а чтения в синагогах совершались по билингварному принципу: сначала читался текст на языке оригинала, а потом Таргум — под­строчник на арамейском. Однако какого-либо установления, зап­рещавшего молитву и культ на арамейском языке, не существо­вало. Более того: примером допустимости составления священ­ного текста на новом языке являются арамейские части Книг Даниила, Неемии и Ездры. Но нам важно понять, что бережное отношение евреев к древнему тексту обусловлена все той же верой в особую святость их традиции и культуры, а также тем, что это был все же текст оригинала, а не просто древний пере­вод. Так что в вопросе о преимуществе славянского языка как языка богослужения этот пример не является аргументом ввиду того, что сами богослужебные тексты на славянском языке — не оригиналы, а переводы. К тому же древнееврейский текст во времена земного служения Спасителя тщательно изучался по синагогам. Мальчик уже в 13 лет обязан был уметь читать текст консонантного библейского писания без огласовок, появивших­ся в V веке нашей эры (древрееврейское письмо, как и большин­ство древних семитских и восточных алфавитов, не имеет глас­ных букв, которые читаются «по памяти», благодаря чему язык усваивался не только как письменный текст, но и как опреде­ленная манера мышления).

Христианская традиция с первых дней своего существо­вания обращалась с живым словом Евангелия в большинстве случаев на «международном» диалекте греческого языка, а именно — на койне. Из источника Пятидесятницы, когда сло­во веры зазвучало в ушах слушателей на их языке, Церковь почерпнула важный принцип: «В День Пятидесятницы <…> Небесный Отец, послав Духа Святого апостолам Христовым, дал им дар говорить на разных языках. Он не дал разноязыч­ным иерусалимским богомольцам дар понимания еврейского языка как обязательного богослужебного языка Иерусалимс­кого храма, а наоборот, дал апостолам дар говорить на разных языках. Богомольцы из разных народов в Иерусалиме с удив­лением услышали свой язык»⁴. И все крестившиеся народы раннехристианской эпохи сразу же заводили богослужение на своем родном языке. Миссионеры переводили на язык просве­щаемых народов не только тексты Священного Писания, но и богослужебные книги. Вслед за этим у новопросвещенных на­родов зарождалась своя христианская письменность.

3. Византия

В конце IVвека святитель Иоанн Златоуст в Константинополе отдал просвещаемым им готам храм Святого Павла⁵, где совершались богослужения на готском языке. При храме была учреждена богословская школа для будущих священников-готов. Сам святитель совершал их посвящение (готы были его паствой, а он – их епископом), ездил в их храм, через переводчика беседовал с народом⁶.  Это – величайший пример пастырского отношения к языку просвещаемого народа⁷. Казалось бы, Константинополь — столица империи, говорящей на греческом языке, а готы туда пожаловали как наемные воины или как государственные служащие. В любом случае им сле­довало бы изучить греческий язык. Однако Златоуст руковод­ствовался иным принципом, а именно — указанным выше три­единством языка: способность слышать и понимать текст, спо­собность говорить и изъясняться на этом языке и способность мыслить категориями этого языка. Для святых отцов было са­моочевидным, что язык мышления и язык общения должен быть и языком богослужения. И у самого Златоуста (как и у всех от­цов и учителей Церкви того времени) не было какого-то особен­ного богослужебного языка (как его не было и у древних евре­ев). Они писали проповеди, общались с царями и простецами и служили литургию на одном и том же языке. И никаких особых трактатов в защиту этой действительности отцы Церкви не пи­сали, так как никому в голову не приходило тогда оспаривать самоочевидные вещи. До конца первого тысячелетия христиан­ской эры мы не встречаем ни единого прецедента «доминирую­щего языка» или молитвы на древних языках, утративших для современников ясность и понятность. Лишь во второй половине IX столетия как в среде греков, так и в среде латинян появилось «богословское» течение, уверяющее, что молиться можно толь­ко на одном из трех языков: еврейском, греческом или латыни. Это учение впоследствии получило название «грехъязыкой ере­си». И сама история опровергала эту безосновательную теорию. Ведь издревле существовали полноценные литургические тра­диции на сирийском, готском, коптском, армянском, грузинс­ком, галльском, бриттском (британском), кельтском, эфиопском, персидском языках (не говоря уже о неисчислимых диалектах).

4. Почему воспротивился Рим?

Римская Церковь сама долгое время имела в качестве язы­ка литургии греческий язык. Это объясняется статусом самого Рима как «центра» цивилизации, для которой греческий язык был языком общения и культуры. Лишь по мере отделения Рима от «империи», перенесшей свой центр в городок Византий, переименованный в Константинополь, Рим, осаждаемый гота­ми, гуннами и лангобардами, стал «латинизироваться».

К исходу IV века уже были в ходу различные переводы Писания на латинский язык, в числе коих наиболее известным были VetusLatinaи Итала. Но классическая латынь была не­доступна большинству граждан Рима. И тогда Папа Дамас I поручил своему секретарю — ученому мужу Иерониму Стридонтскому, которого он рукоположил во пресвитера, сделать перевод Священных Писаний Ветхого Завета (с еврейского) и Нового Завета (с греческого) на «простонародную латынь». Этот перевод вошел в историю под названием Vulgata,что, соб­ственно, и значит «простонародная речь». Классическая латынь, отвечая всем принципам эстетики, питая чувства, уже не могла назидать ум. И Церковь в Риме пошла по пути, как бы мы ска­зали, популяризации Писания и литургии. Этот факт, кстати, должен быть и нашим ответом тем, кто поэтические, стилисти­ческие и прочие эстетические качества славянского языка ста­вит во главу угла нашего богослужения. Конечно, хорошо иметь богослужение, совершенное во всех отношениях, в том числе и эстетическом. Но если богослужение воспринимается «как музыка, которая дает “настроение”, но ничего не значит и ни к чему не обязывает»⁸, то оставлять богослужение в таком виде не просто ненужно, но еще и преступно. Важно помнить и по­нимать, что воспринимаемые среднеобразованным прихожа­нином тексты как «верх эстетизма» в оригинале не обладают высокой эстетической ценностью. «Для речей Иисуса харак­терна простота и яркость, порою граничащая с грубоватым на­турализмом (вот почему в Синодальном переводе Евангелия мы частенько натыкаемся на эвфемизмы) <.> Что же касает­ся Псалтири — наиболее богослужебной и наиболее читаемой у нас книги — то как тут не вспомнить блаженного Августина (воспитанного на Цицероне и Вергилии), которого, как сам он потом вспоминал в своей “Исповеди”, смущал языковой при­митивизм псалмов и отсутствие изысканности античного сти­ля»⁹. Так что поступок Папы Дамаса и его секретаря, святого Иеронима, был вполне в духе библейского отношения к языку: язык должен не красотой пленять, а смыслом назидать!

Однако в самой Римской Церкви и созрели настроения, которые, к сожалению, господствуют сегодня во многих пра­вославных умах. Первоначально в Риме сомнения зародились не в самой идее перевода на тот или иной язык. Сложности возникали с качеством перевода. Европа, начиная с IV и до кон­ца VII века, напоминает собою «проходной двор», по которо­му прошли «народы многие». Церковь просто не в стоянии была дать каждому из них Писание и литургию на их, неведомом ей, языке. Поэтому Рим, во-первых, сам стал латинизироваться, а во-вторых, протягивал руку латинской культуры и традиции своим новым соседям (а нередко и «хозяевам» по праву побе­дителя). При этом принципиального запрета на перевод литур­гии на местные наречия не существовало. Но вот стали появ­ляться тревожные слухи: вчерашние язычники в своем сегод­няшнем христианстве сохраняли не просто свою старую куль­туру, но еще и прямое идолопоклонство и даже сатанизм. В Галлии были открыты рукописи, которые содержали наряду с литургическими текстами и древние дохристианские (язычес­кие) заклинания. Фома Сплитский сообщает, что Латеранский Собор (1059) запретил использование хорватами «готского» языка (который в Риме ошибочно отождествлялся со славянс­ким) «из-за ариан — создателей этой письменности»¹⁰. Такой подход обусловлен вполне оправданными опасениями, а не ложными «догматическими» постулатами. Рим не мог контро­лировать «христианскую» письменность просвещенных им инородцев, чей язык ему был неведом. Он мог лишь гаранти­ровать качество той литературы, которую сам передавал ново­просвещенным готам, гуннам, вандалам, лангобардам, фран­кам, кельтам, галлам, англам, саксам и другим племенам. Так латынь стала языком Писания и литургии для всех Церквей, входящих в юрисдикцию Рима. Но в конце IX века Папа Римс­кий Адриан II принял славянские тексты (переводы равноапо­стольных Кирилла и Мефодия), одобрил славянский язык в литургии, но настоял, чтобы при этом был использован римс­кий, а не византийский литургический обряд. Святой Мефодий сделал перевод римской мессы с латыни на славянский для христиан Моравии и Паннонии.

Однако тотальная латинизация культуры просвещаемых народов Европы сослужила не только добрую службу. Она же, не будучи вовремя переориентированной на национальные язы­ки и местные культуры, заложила и «мину реформации и про­тестантизма». К тому же возникла нездоровая духовная атмос­фера: народ не знал ни Священного Писания, ни молитв. Весь «ритуал» богослужения (в том числе и чтение Писания) совер­шался на латыни. Ни франк, ни гот, ни лангобард уже в Х! веке не понимали этого языка. Но ввиду того, что сами эти народы не имели своей науки (будучи вчерашними «варварами»), они не могли создать ни письменности, ни университета без помо­щи Церкви. Последняя же открывала университеты и поощря­ла науки, но языком этих наук была, разумеется, латынь. Ито­гом такого положения дел стал колоссальный, неописуемый и никогда более в истории христианства не встречавшийся раз­рыв между народом и ученой элитой (священством и предста­вителями университетской профессуры). Паства руководство­валась исключительно проповедями, в которых пастыри «из­лагали и пересказывали» совершающееся на богослужении, в том числе и прочитанное Евангелие. Но само сокровище веры, которое было преподано всем верующим во Христа, остава­лось для народа неведомым.

5. Славянский язык при Кирилле и Мефодие

Общеизвестен миф о том, что Кирилл и Мефодий созда­ли «богослужебный язык для всех славян». К сожалению, та­кая интерпретация действий Кирилла и Мефодия уводит нас от понимания истинного смысла их подвига. Во-первых, Ки­рилл и Мефодий не создавали специального «богослужебно­го» языка. Они создали язык письменный (дали алфавит и со­ставили грамматику). То, что мы называем сегодня церковнос­лавянским языком, возникло совершенно в ином виде. Это был «старославянский, или древнеболгарский язык <.> После кон­чины Кирилла и Мефодия этот язык сделался литературным (!) языком болгар, а за ними — сербов и русских»¹¹. Во-вто­рых, только косвенно можно сказать, что равноапостольные братья дали язык «для всех славян». Они не создавали единого универсального языка для богослужения и письменности всех славян, но лишь дали азбуку и грамматику для моравско-паннонских славян и для староболгарского языка. Это был первый опыт составления азбуки и грамматики для славян. Первая их миссия была в Мораво-Паннонии, где, собственно, они и про­извели на свет свое детище. Однако исторические условия (о которых мы скажем чуть ниже) привели к полной утрате пер­воначального труда апостолов славян. Очевидным было одно: они не создавали никакого нового языка. Братья лишь прора­ботали грамматику для уже существующего в устной форме паннонского диалекта и дали ему азбуку. (В этом их деятель­ность сопоставима с деятельностью Косты Хетагурова среди осетин.) Впоследствии, когда они были направлены в родствен­ную им Солунь, где проживали болгары, братьям не пришло в голову заставить своих соплеменников молиться на моравском диалекте славянского языка. Просветители «перевели» свой первый труд для болгар на их диалект. Тут следует учесть одну важную деталь. «В IX-X веках славянский язык был еще еди­ным языком, и разные его диалекты, из которых потом разви­лись известные нам языки славянской семьи (русский, украин­ский, болгарский, сербский, чешский, словенский, словацкий, польский и др.), различались между собою не больше, чем, ска­жем, говоры современной вологодской и современной курской деревни»¹². Данная славянам грамматика была именно славян­ской по своему лексическому составу, по своей фонетике и морфологии. То есть дело Кирилла и Мефодия заключалось не в создании какого-то нового, искусственного языка, а в обра­зовании грамматического порядка (кодификации языка). До этого времени у славян хоть и были общие нормы языка (раз­личия у диалектов были исключительно словарные, морфоло­гические и фонетические, а не грамматические), но не было четко сформулированных правил пользования этим языком. Прекрасно проиллюстрировал работу святых братьев В.М. Живов: «Мы с вами говорим: “Книжка, я там ее на кухне вчера оставила, принеси, пожалуйста”. Однако мы с вами никогда так не напишем. А напишем мы так: “Принеси мне, пожалуй­ста, оставленную мною вчера на кухне книгу”, или же: “При­неси мне, пожалуйста, ту книгу, которую я вчера оставила на кухне”»¹³. Итак, у славян был язык и была устная речь, но не было письменности. Святые братья приспособили этот самый (а не какой либо иной) язык к письменности. Поэтому языком письменности и языком общения славян во время Кирилла и Мефодия был один и тот же язык. Апостолы славян составили правила грамотного пользования этим языком. Да, они обога­тили этот самый язык сложными синтаксическими моделями, заимствованными из греческого языка. Это было необходимо для перевода на славянский язык греческих текстов. Однако в этом сложном синтаксисе древний славянин слышал свою род­ную речь, ту самую, которую он использовал в своем быту. Книжный язык был, так сказать, «высоким штилем» славянс­кой речи. Так же святые братья провели своего рода «смысло­вую реформу» языка: они наполнили известные славянам сло­ва новым смыслом. К примеру, слово «господь» славяне, по словам Живова, не использовали в религиозной практике¹⁴. Этим словом они обозначали своего властелина, хозяина, кня­зя. Но при этом именно это слово и именно в таком звучании им было с детства известно. И когда они слышали это слово на богослужении, они понимали, о чем идет речь. Славянин мог «понимать богослужебные тексты, основываясь на знании сво­его родного языка»¹⁵ (чего, увы, нельзя сказать о современном русском человеке, слышащем в храме незнакомые его уху сло­ва). Это было слово их родного языка.

Социолингвистика дает тройной критерий для опреде­ления «доступности» языка обществу: «Удобность для произ­ношения (фонации), слушания и понимания (аудирования) и языкового мышления (церебрации)»¹⁶. Всем этим критериям отвечал для древних славян язык их книжности, основанный трудами Кирилла и Мефодия. И ни одному из них, увы, не от­вечает этот древний язык для нашего современного человека.

6. Славянский язык после Кирилла и Мефодия

Святые братья не могли охватить весь славянский мир. Они не могли дать каждому народу свою азбуку, свою грамма­тику. Но они заложили фундамент для формирования и разви­тия языка и культуры каждой славянской группы. Однако у них не нашлось достойных преемников в среде других славян­ских племен. А потому «язык болгарской письменности стал языком славянского Православия»¹⁷. Однако задумывался этот язык святыми братьями именно как болгарский, а не как «цер­ковнославянский». Эту мысль подчеркивают все древние ле­тописи, жития равноапостольных братьев и их сподвижников. Так, древнее «Житие Наума Охридского» описывает путеше­ствие в Рим святых братьев к Папе Адриану II: и пошли они в Рим «с новыми книгами болгарскымы, ихже переведе от греческы в болгарскый езык»¹⁸. Папа Римский повелевает брать­ям совершать богослужение «болгарского писаниа»¹⁹. «Пред­стоятель Болгарской Церкви архиепископ Феофилакт Охридский²⁰(по происхождению грек) поясняет, что святые Кирилл и Мефодий были не только творцами первой азбуки, которая, по его мнению, соответствует грубости болгарского языка, но и перевели Писание и богослужебные тексты с греческого на болгарский»²¹. Вот почему в «Синодике» (читаемом в «Неде­лю Торжества Православия») царя Болгарии Бориса (XIII в.) находится такой текст: «Кириллу-Философу, который перевел Священное Писание с греческого языка на болгарский и про­светил весь болгарский народ, новому второму апостолу, вечная память»²².

Когда при святом князе Владимире болгары посылали на Киевскую Русь свои богослужебные тексты, они, наверное, и не думали, что эти тексты так никогда и не будут переведены на русский язык. Архиепископ Иоанн, Экзарх Болгарии (Х в.) пишет, что после смерти святых братьев их преемники непра­вильно повели их дело, «обращая внимание на слова, а не на смысл». То есть перевод Кирилла и Мефодия был не вербаль­ным, а смысловым. Профессор Кобрин считает, что «святые братья при переводе старались о верной передаче смысла, а слова расставляли так, как того требовал славянский синтак­сис <.. .> А после их смерти среди переводчиков началось раб­ское копирование греческого текста с сохранением <…> гре­ческого синтаксиса»²³. Профессор Воскресенский так же обра­щает внимание на то, что древние славянские тексты не копи­ровали рабски синтаксис греческого языка: «При дословной передаче подлинника соблюдаются правила славянского син­таксиса. Так имя существительное, стоящее в зависимости от другого существительного, переводится прилагательным; вме­сто родительного падежа существительного, зависящего от дру­гого существительного, обыкновенно в переводе используется дательный падеж; греческое неопределенное с предлогом eij” to; передается просто неопределенным. Позднее стали держаться принципов буквальной точности (перевода оригиналу. — Арх. Ф. ), даже в ущерб требованиям славянского языка <.. .> Новые пе­реводы (или редакции уже существующих переводов), появ­лявшиеся на Руси, весьма разительно отличались от первона­чального кирилло-мефодиевского перевода»²⁴.

Уже в первые века христианства на Руси (то есть конец X — начало XI в.) появлялись свои переводы, которые суще­ственно отличались от болгарских. Но все же в основном ори­ентировались на болгарские переводы. Это объясняется тем фактом, что русский (южнорусский) письменный язык нахо­дился в начальной стадии формирования. И между болгарским богослужебным языком (то есть болгарской версией «церков­нославянского») и южнорусским языком Киевской Руси было намного меньше различий, чем между современным русским и церковнославянским. Христианская богослужебная и прочая литература X-XVIвеков оставила нам большое многообразие текстов, написанных на разных местных диалектах: южнорус­ские и северо-восточные, юго-западные и северо-западные кня­жества сохраняли свою культурную и языковую самобытность. И лишь с середины XVI века нарастает процесс унификации богослужебных текстов. Но не только богослужебных — смот­реть надо шире: происходит зарождение «имперского самосоз­нания» с центром в Москве, и московский язык документов становится официальным государственным языком «всея Руси». На этом фоне унификация богослужебного языка выг­лядит как часть общегосударственного, политического, а не религиозного процесса.

7. Богослужебный и литературный язык славянских народов (от начала и до сего дня)

Итак, изначально славянский мир имел общий праязык, который и был структурирован святыми Кириллом и Мефоди- ем. Соотношение «высокого штиля» литературного и богослу­жебного языка и языка общения («устной речи») русским уче­ным профессором Б. Успенским определяется как «диглоссия»: «Диглоссия представляет собой способ сосуществования двух языковых систем в рамках одного языкового коллектива <.> Между прочим, члену языкового коллектива свойственно вос­принимать сосуществующие языковые системы как один язык, тогда как для внешнего наблюдателя (включая сюда и иссле­дователя — лингвиста) естественно в этой ситуации видеть два языка»²⁵. Диглоссия — это переходный период, когда живой язык уже выделяется из своей праосновы, но еще не отделяет­ся от него. Однако постепенно все славянские народы выходи­ли из состояния диглоссии в состояние двуязычия. Тому было множество причин: каждый из славянских народов в истории шел собственным путем, создавал собственную культуру. И, естественно, создавал свой собственный язык. Каждый из со­временных языков славянской семьи является ветвью, вырос­шей на древнем корне. Мало-помалу развивался язык каждого народа. Ниже мы увидим отзыв Ивана Наседки (московского книжника XVII в.) о южнорусском славянском языке. Этот от­зыв показателен для нас. Он подчеркивает, что долгое время члены славянской семьи воспринимали язык друг друга как единое целое, а потому, когда со временем сталкивались с из­менениями грамматики «у соседа», впадали в недоумение. Но древо языковой культуры росло, и рост этот невозможно было остановить. Покойный академик РАН Н.И. Толстой указывает три основных современных редакции церковнославянского язы­ка: московская, хорватско-глаголическая (используется хорва­тами римского обряда) и чешская²⁶.

Чехи. Хотя святые братья и были знакомы с «солунским» (болгарским) диалектом славянского языка, однако колыбелью славянской культуры является не Болгария, а Моравия и Панно- ния. Лишь после «провала» миссии (из-за противодействия ла­тинской и немецкой иерархии) в Паннонии братья перенесли свою деятельность в Болгарию. Тем не менее, первые ростки семя славянской культуры дало именно в Моравии, и под моравский диалект были «заточены» первые переводы святых братьев.

Так получилось, что колыбель грамматики славянского языка — земля Моравии и Паннонии — не сохранила своего сокровища. Именно в Моравию и Паннонию принесли апосто­лы славян свою азбуку и грамматику, но она была вытеснена оттуда западными влияниями. Православие тотально искореня­лась, а Церковь потеряла свою самостоятельность, получая иерар­хию то из Сербии, то из Константинополя. Впоследствии часть нынешних земель Чехии и Словакии (входившая в состав Польши и Западной Украины) при образовании государства Чехослова­кии получила иерархию от Русской Православной Церкви. Се­годня Православная Церковь в Чехии использует, как правило, русскую редакцию славянского языка. Это связано с тем, что сама Церковь в Чехии и в Словакии долгое время пребывала в юрисдикции Московского Патриархата и от нее получила свое современное устройство. Однако римокатолики в Чехии исполь­зуют специальную чешскую редакцию церковнославянского язы­ка (оформленную научным путем в 1972 г.).

Болгары. Собственно, как было уже сказано выше, кор­ни славянского языка уходят вглубь болгарской культуры. Ведь святые братья Кирилл и Мефодий, будучи наполовину славя­нами, общались в Солуни с болгарской группой славянского этноса. Солунь была перенаселена болгарами, а потому их древ­ний язык и стал реальным праязыком всей славянской пись­менности (так как собственно моравские труды братьев до нас не дошли). Впоследствии от этого языка отделялись другие диалекты. К примеру, в богослужебных и прочих текстах на болгарском диалекте славянского языка писали «рождьство», а на чешском (моравском) диалекте писалось «розьство», тог­да как на северорусском (московском) — «рожьство». То есть мы опять сталкиваемся с морфологическими и фонетическими различиями диалектов. Вернувшись из Моравии, братья при­несли свои наработки в Болгарию. «Правда, в Болгарии морав­ские переводы приняли в частично измененном виде, так как язык болгар насколько-то отличатся от моравского языка, а потому в Болгарии тексты стали подчищать от моравизмов <.> ибо моравский диалект имел носовые звуки, юсы, каких не было уже тогда ни в болгарском, ни в русском языках»²⁷.

Однако и этот язык не застыл в своих формах, но органи­чески развивался на протяжении веков. Х век, при святом царе Болгарии Симеоне, стал «золотым веком» славянской письмен­ности. «На этот язык было переведено значительное количе­ство как духовной, так и светской литературы <.> К середине XIII века этот язык, изменившийся под влиянием живых бол­гарских говоров в звуках, формах и словах, перешел в так на­зываемый среднеболгарский язык. В этом своем новом виде он был употребляем для новых переводов с греческого и для ори­гинальных сочинений, и статус литературного языка болгар был сохранен за этим языком вплоть до XVII века»²⁸. Лишь в XVIII веке литературный язык болгар претерпел реформу, став «но­воболгарским» языком, а среднеболгарский язык сохранил свой статус богослужебного языка. Примечательно, что такая рефор­ма была секуляризацией языка и разделением «светского» и «церковного», тогда как аналогичная реформа XIII века такого деления не знала, затронув весь язык в целом. Реформа XIII века, изменив литературный язык, изменила и богослужебный: религия и культура говорили на одном языке. В этом единстве языка — корень освящения культуры. В «разделении» же язы­ка заложен корень отделения культуры в самобытное целое, уже мало подвластное преображающему влиянию религии.

И сегодня Болгарская Православная Церковь одобряет использование современного новоболгарского языка в богослу­жении, а иерархи заявляют о желании увидеть тот день, когда православные филологи преподнесут Церкви достойный пере­вод богослужебной литературы на современный болгарский язык²⁹.

Сербы. К XII веку выделяются как самостоятельный ди­алект славянского языка — язык сербской книжности и бого­служения. Помимо богослужебной функции, данный язык яв­лялся и литературно-письменным языком средневековых сер­бских земель³⁰. Причем сербский филолог Новакович подчер­кивает «бульшую близость этого языка к старославянскому язы­ку канонического периода»³¹. В XVIII веке богослужебные кни­ги Сербия получала из России (сербы, находясь под турками, не имели возможности сами издавать богослужебную литера­туру). Благодаря последнему фактору московско-синодальная редакция церковнославянского текста стала временно вытес­нять сербско-славянский язык. Однако вскоре Церковь в Сер­бии стала рассматривать вопрос об использовании одного из «трех богослужебных языков — сербско-славянского, церков­нославянского языка русской редакции и современного сербс­кого литературного языка»³². «В сербской среде еще с первых десятилетий ХХ века заметна большая доза открытости к иде­ям литургического движения, что, как ни парадоксально, осо­бенно характерно для деятельности таких ревнителей право­славного консерватизма, какими были архимандрит Иустин Попович и епископ Николай Велимирович, а также для ряда представителей сербского “ученого монашества”, что, в свою очередь, тоже повлияло на увеличение присутствия современ­ного стандартного языка в богослужении»³³. В ХХ веке были сделаны качественные переводы на последний (архимандрит Иустин Попович, протоиерей Л. Миркович, епископ Ириней Чирич и другие), ставшие альтернативой сербско-славянскому языку (русско-славянский язык как-то сам собою вышел из употребления у сербов). Уже «с 1916 года в Вершацкой епар­хии на народном языке читают молитвы перед причастием и после причастия и поют “Херувимскую песнь”, в городе Бечкерек и Нови-Сад в 1925 году на нем читали молитвы в день Пятидесятницы, в Орловате песнопения Воскресного канона уже годами регулярно исполняют также по-сербски в удачном переводе С. Качанского, и в храмах Белграда, Сербии и Боснии уже давно молитвы перед причащением произносят на живом народном языке»³⁴.

Итак, Православная Церковь в Сербии пошла по стопам святых Кирилла и Мефодия: они для славян, в рамках славянс­кого языка, создали славянский богослужебный и книжный язык. Сербская иерархия для сербов в рамках их родного серб­ского языка создала язык богослужения и книжности.

8. Церковнославянский язык на Руси

В современной публицистике по вопросу церковносла­вянского языка нередко высказываются утверждения, что этот язык, по крайней мере на Руси, никогда не был живым языком общения, но всегда был языком исключительно богослужеб­ным. Этот тезис якобы доказывает недопустимость перевода на современный русский язык богослужебных текстов. На са­мом деле все обстояло не совсем так. По свидетельству исто­рических памятников, русские познакомились с «церковно» славянским³⁵ языком намного ранее Крещения Руси, и отнюдь не на почве религии. «Древнейшие из дошедших до нас памят­ников русской письменности — переводы договоров с грека­ми киевских князей Олега (912) и Игоря (945) написаны на смеси церковнославянского языка и русского <…> После принятия христианства всею Русью этот язык, с более или ме­нее сильною русскою окраскою, сделался русским литератур­ным языком и продолжал им быть в течении многих столетий, почти до половины XVIII века»³⁶. Мы уже видели, что Б. Ус­пенский достаточно подробно рассмотрел эволюцию языковой культуры на Руси Московской и Киевской, назвав соотноше­ние «простого» языка с «литературным языком» диглоссией. «Языковая ситуация Московской Руси в специальных лингви­стических терминах должна быть определена не как ситуация церковнославянско-русского двуязычия в строгом терминоло­гическом смысле этого слова, а как ситуация церковнославян­ско-русской диглоссии»³⁷. Церковнославянский язык был нор­мированным языком книжности, языком письменности, рядом с которым существовал «облегченный» язык «бытового обще­ния». Примечательно, что даже в эпоху диглоссии существо­вала и богослужебная письменность на «облегченном» языке. Святитель Кирилл Турский (XI в.) составил целый «молитвос­лов» на современном ему диалекте славянского языка нынеш­ней Белоруссии. Наверное, делал он это не из желания «пока­зать себя всем» как творца молитв, а от насущной потребнос­ти — необходимо было дать живую молитву народу, для кото­рого принесенные из Болгарии тексты хотя и были родными, но все же звучали как-то «заумно». Так, русский крестьянин начала ХХ века не понимал, что говорит русский интелли­гент того же времени. Они общались как бы и на одном язы­ке — и «на разных». Такая же ситуация возникла между уче­ными и простецами во времена Кирилла Туровского, кото­рый, не будучи переводчиком, не владел иностранными язы­ками, а потому не мог сделать перевода. Вместо перевода сде­лал то, что мог — подарил своей пастве корпус молитв своего авторства.

«Знаменательно, что в условиях церковнославянско-рус­ской диглоссии вообще не существовало какого-либо особого наименования для обозначения разговорного (русского) языка. Название “русский” специально не обозначало именно разговор­ный язык, но могло относиться и к книжному (церковнославян­скому) языку, выступая при этом как синоним слова “словенс­кий”»³⁸. То есть и церковнославянский и то, что мы сейчас назы­ваем «русским» языком Московской Руси, в сознании народа представляли собой один язык. Как язык книжности назывался «словенским» и «русским», точно так же и язык общения назы­вался «словенским» и «русским». «Языки церковнославянский и наш русский, как отдельные наречия, суть члены одного, об­щего им славянского языка»³⁹. Самими носителями «русский и славянский языки воспринимались изначально не как два языка, а как два варианта одного и того же языка»⁴⁰. При этом язык некнижный воспринимался «как испорченный в процессе повсед­невного употребления церковнославянский»⁴¹, а не как самосто­ятельный язык. «.некнижный язык закономерно предстает в языковом сознании как отклонение от нормы, а не ка самостоя­тельная норма», — пишет Б. Успенский.

И только в XVII веке Русь переходит из состояния диг­лоссии к состоянию двуязычия. «В результате культурной экс­пансии Юго-Западной Руси во второй половине XVII — пер­вой половине XVIII века церковнославянско-русская диглос­сия на великорусской территории претворяется в церковнос­лавянско-русское двуязычие, причем церковнославянский язык великорусского извода расширяет сферу своего употребления в соответствии с функционированием церковнославянского языка Юго-Западной Руси»⁴². Но именно в это время появля­ются первые попытки перевода богослужебных текстов на воз­никающий к тому времени русский литературный язык. Одна­ко менталитет «московского благочестия» (тот самый мента­литет, который лег в основу старообрядчества) оказал сильное сопротивление этим попыткам. К слову, противники перевода богослужебных текстов и Священного Писания на русский язык были противниками любых церковных реформ, стояли в силь­ной оппозиции Патриарху Никону. Противники переводов сакрализировали язык, но не только язык, а вместе с ним и весь околорелигиозный быт великорусского христианина. «Харак­терна в этом смысле реакция московских книжников игумена Ильи и Ивана Наседки в 1627 году на форму “Христови” в Учи­тельном Евангелии Кирилла Транквиллиона Ставровецкого (книге, опубликованной в Юго-Западной Руси с соблюдением совершенно иных норм правописания, нежели те, к которым привыкли москвичи). “Скажи, противниче,— обращаются к Кириллу Транквиллиону московские книжники,— от кого та речь: суть словеса Христови? Если Христова, для чего литеру переменил и вместо ‘аза’ ‘иже’ напечатал?”»⁴³. Успенский цити­рует любопытные высказывания Иоанна Вишерского (XVI в.): «Евангелиа и Апостола в церкви на литургии простым языком не выворочайте… Книги церковные все и уставы словенским языком друкуйте… И што некоторие наши на словенский язык хулят и не любят». А любопытны они именно своим свиде­тельством о наличии здравых тенденций к переводу богослу­жебных текстов на более современный язык. Но, к сожалению, старообрядческий менталитет превозмог. Хотя до нас дошли опыты перевода некоторых священных текстов на московский русский язык XV-XVII веков⁴⁴.

Часть II, современная

9. В России и на Украине

Для современной ситуации вокруг богослужебного язы­ка трудно подыскать точную аналогию в истории. Можно ска­зать, что наши ревностные сторонники славянского языка в богослужении повторяют отношение палестинских евреев к Септуагинте. Но тогда речь шла все же о сохранности текста оригинала, а здесь речь идет о значении одного перевода в срав­нении с другим. В целом можно наметить три варианта «защи­ты» славянского языка в богослужении: 1. «Все новое менее авторитетно, чем древнее, освященное веками, намоленное». 2. «Славянский язык является священным и богодухновенным творением святых людей (Кирилла и Мефодия), нам до них далеко, а потому и не нам что-то менять. Язык, составленный святыми братьями, есть язык ангельский». 3. Существует опас­ность, что при переводе что-то будет утрачено, а что-то иска­жено. К тому же эстетическая ценность славянского (певуче­го) языка несоизмеримо выше современного русского. Рассмот­рим все три концепции:

1.  Все древнее когда-то было новым по отношению к чему-то более древнему. Так и славянская письменность в се­редине IX века воспринималась как «новизна» по отношению к греческой и латинской. Обозначенный же тезис пропаганди­рует стагнацию. Если довести его до логического итога, то сле­дует полностью вернуться в каменный век и молиться исклю­чительно на древнем еврейском языке. Точка зрения, обозна­ченная этим тезисом, ставит под сомнение пригодность совре­менных языков для богословия и молитвы (не только совре­менного русского или украинского, но и современных армянс­кого, грузинского, греческого). Ни один христианский народ не в состоянии сегодня вернуть исконное значение своему древ­нему национальному языку, как это сделали современные ев­реи, старательно возвращающие язык Библии в свою живую культуру, превратив его в язык общения и письменности. По­этому для нас нет другого пути, кроме перевода. Вроде бы это даже «не совсем перевод», так как переводим со «своего» же «древнего» на свой же «новый» язык. Но все же это именно перевод, так как наши языки настолько изменились, что ни го­ворить, ни воспринимать на слух, ни мыслить на этом языке мы сегодня реально не в состоянии.
2.  Вторая точка зрения по сути является новой формой «трехъязыкой ереси» (точнее, уже «четырехъязыкой»). Не су­ществует в принципе богодухновеного языка. Язык — это та «плоть», в которую христианская мысль воплощает «Слово Жизни». Слово Истины должно быть узнаваемо в своей плоти. Но сам этот второй тезис в основе своей имеет сказку про то, что славянский язык никогда не был живым языком, а изна­чально был «искусственным церковным явлением». В приве­денной литературе к данной статье (в сносках) читатель смо­жет ознакомиться с рядом научных исследований и статей по истории славянского языка, из чего видно, что это был язык славянской письменности, а не исключительно язык богослу­жения. Были ли отличия у богослужебного языка от других славянских текстов? Естественно, были. Ведь и сегодня суще­ствуют понятия «научный язык», «медицинский язык», «эко­номическая терминология». К тому же мы отличаем устную и письменную речь. В последней мы отличаем «высокий стиль» поэзии, прозу, «газетный стиль», выделяя особо язык государ­ственных документов. Но во всех этих «разнообразиях» речи мы узнаем один и тот же свой родной язык. Точно так же об­стояли дела с древним славянским языком. Несомненно, бого­служебная терминология пестрила кальками с греческого (как и современная медицинская терминология), а сложный синтак­сис переведенных с греческого Евангелия и Служебника — явный подарок греческой словесности. Однако повторимся: это был один и тот же язык мышления, понятный на слух, легко воспроизводимый словесно.

Реплика про святость составителей азбуки славянского языка вообще к делу отношения не имеет. Если бы святые отцы почитали авторитетным только то, что сделали их святые пред­шественники, то сами в своей жизни не смогли бы сделать ров­ным счетом ничего. Ну кто ж из святых (те же Кирилл и Мефо­дий) мог себя признать святыми и тем самым обосновать свою деятельность? Утверждение, что творить в Церкви должны толь­ко святые, — это путь в тупик. Ни один святой не творил, «пото­му что считал себя святым» (иначе ему впору было бы прекра­щать творить, так как считать себя святым — признак самооболь­щения). А творили святые отцы и учители Церкви потому, что видели в этом нужду для современной им Церкви, и себя в этом деле видели не «святыми отцами», а простыми смиренными тру­жениками. К тому же наш современный церковнославянский язык — дело отнюдь не святых братьев, а самая что ни есть на­учная проработка древнего языка немецкими (чаще совсем не православными) филологами в царствование российской импе­ратрицы Елизаветы Петровны. «Современный славист Ф. Мареш назвал этот язык новоцерковнославянским в отличие от цер­ковнославянского средневековых изводов (среднеболгарского, сербского и русского), имевшего не одну, и даже не две редак­ции, и от собственно старославянского»⁴⁵.

И последнее: Если язык славянский это язык «ангельс­кий», то его просто необходимо перевести на современный живой язык, так как Бог стал человеком, а не ангелом, и общал­ся Он с нами на нашем языке, а не на том, на котором общают­ся небожители.

3. Самая разумная и умеренная точка зрения представле­на третьим тезисом. Этот подход в принципе не отрицает пере­хода богослужения на живой современный язык. Предполага­ется лишь осторожность и скрупулезность. Перевод должен совершаться не тружениками «от сохи», а специалистами, уче­ными филологами и, одновременно, богословами. К тому же, конечно, они должны быть людьми, воспитанными в духе пра­вославной традиции, благочестия, любящими христианскую аскезу. Иначе они не смогут передать в своих словах «дух» тех богослужебных текстов, которые составлены великими бого­словами и аскетами. При переводе текстов, предназначенных для пения, необходима консультация с музыкантами и одно­временное переложение их на ноты.

Не следует бояться появления множества переводов. У каждого процесса есть период становления, или переходное время. Такой период с необходимостью будет и у нашего бого­служения. Точно так же происходило становление греческого и славянского богослужения: существовали разные списки (ва­рианты переводов), разночтения, которые со временем устра­нялись или унифицировались. При очень активном труде на этой ниве такой период может занять лет 15-20. Современная Украинская Православная Церковь уже приняла решение о том, что богослужение может совершаться как на славянском, так и на украинском (по желанию общины) языке. И сразу же увели­чился возврат в канонические недра лиц из церковных струк­тур, отделившихся от общения со Вселенской Церковью. И сам Блаженнейший предстоятель УПЦ дает добрый пример, когда совершает богослужение не только по-славянски, но и на укра­инском языке.

Часть III, филологические трудности

10. Миф о славянском языке и о славянизмах в современных языках

Существует миф о том, что церковнославянский язык обладает внутренней цельностью благодаря тому, что в нем отсутствуют слова из других языков. К примеру, современный русский язык богат славянизмами, то есть словами, которые современниками воспринимаются как русские, а на самом деле являются заимствованиями из славянского языка. Так, к при­меру, в русском языке есть существительное «огонь», но при­лагательное к нему — «огненный». Это, само собою, восходит к славянской форме существительного «огнь». Прилагатель­ное у нас осталось в неизменной славянской форме.

Но тут важно учитывать, что сам «славянский» язык на протяжении истории многократно редактировался. Более того, не существует единого «церковнославянского» языка. Существу­ют древние диалекты этого языка — болгарский, сербский, мо­равский, южнорусский, северорусский. И морфология этих язы­ков существенно отличается друг от друга. И зависит эта мор­фология напрямую от местного национального языка, то есть слова церковнославянского языка у сербов «сербизированы», а у болгар «болгаризированы» (учитывая при этом, что сам «цер­ковнославянский» язык есть, в сущности, древнеболгарский). И языки эти будет правильнее называть все же «церковно-сербс­ким», «церковно-болгарским», «церковно-южнорусским», «цер­ковно-северорусским». В природе не существует ни одного «не­зависимого» языка, так как не существует ни одного народа, изъяснявшегося без помощи слов, заимствованных у других на­родов. Древние славяне в этом не исключение. И никто не ста­вит славянским языкам в упрек эти заимствования. Никто не возмущается: «Что это за язык, который не может обойтись без иностранных слов и заимствований?» При этом никто, основы­ваясь на этом факте, не призывает обратиться к древнееврейско­му или древнегреческому как к богослужебному языку Церкви в России или Украине. Но где же логика у тех, кто, упрекая со­временный русский язык в наличии славянизмов и других заим­ствований, делает вывод о непригодности этого языка для бого­служения ввиду того, что он — язык «не самостоятельный»? Говорят, что «все равно что-то останется без перевода». Так и в современном русском литературном языке многие славянизмы остаются без перевода, что не умаляет достоинства русского язы­ка. Несомненно, что и русский язык несет на себе пласты всех своих предшественников. Точно так же и славянские языки не­сут на себе груз заимствований.

Для примера таких заимствований приведу сравнительную таблицу русского, украинского и церковнославянского языков. В каждом — и в украинском, и в современном русском — при­сутствуют «славянизмы». И порою там, где в украинском при­сутствует славянизм, русский отступает от него, и наоборот.

Украинский                             Русский                       Славянский

оцет                                                      уксус                             оцетъ

знайомий                                      знакомый                         знаемый

впливати (вплив)                    влиять (влиянье)         влisте(вливать воду)

В первом случае славянское слово в украинском языке осталось без перевода, тогда как в русском языке ему соответ­ствует слово «уксус».

Во втором случае украинское «знайомий» является ук­раинизированной формой славянского «знαемый» и восходит к греческому глаголу «знать» (ср.: Ин. 18:15). А русское «зна­комый» восходит к существительному «знак». Это — влияние античной культуры. Знаком (svmbolon)в греческой традиции определялась надежность лица. Это был человек, проверенный «знаком».

В третьем случае русское слово «влияние» есть прямое использование славянского слова, обозначающего процесс сме­шения одного вещества с другим. В культурологическом и со­циальном плане этим словом обозначается «вливанье» в одну стихию элементов другой. Но первоначально — это именно влив воды (ср.: Ин. 13:5 по русским и греческим текстам). Восходит оно к греческому бросать, метать вбрасывать, грузить, вну­шать, то есть оказывать «влияние»). Со временем, для обозна­чение «влияния» в русском языке стали использовать слово «вли­вание», тогда как первоначально это было одно слово: влить ли воду в умывальник или влить элементы греческой культуры в славянскую — обозначалось одним словом. Но заметим: если в первом примере мы имеем дело с переводом, во втором — с раз­ночтением, сохраняющим смысловую тождественность, но в третьем случае мы видим, как одно и то же слово по морфоло­гии и звучанию утратило свою идентичность: «Влияние» в рус­ском и «влияние» в славянском языке обозначают сегодня дале­ко не одно и то же. И это — этапы развития языка.

Так же следует обратить внимание на характерные для ук­раинского языка окончания глаголов: робити, впливати, что ха­рактерно именно для славянского языка, тогда как в русском вмес­то ти (или в украинском произношении ты) идут окончания ть.

И в русском, и в украинском языках достаточно «непос­ледовательных» изменений. В украинском языке есть имя Володимер, которое в русском языке осталось в славянской фор­ме: Владимир (владеющий миром). Украинское же его написа­ние восходит к общему древнерусскому языку. При этом сло­во «власть» в украинском языке («влада») представляет собою слегка видоизмененное (в окончании) славянское слово. Каза­лось бы: Почему Володимер, но — влада? Тогда уж или волода или Владимир в пару. Но на эти вопросы нет и не будет отве­тов, так как язык формируется не столько по логическим зако­нам, сколько по стихийным влияниям масс.

11. Как создается литургический язык?

Итак, выше мы отметили мифический характер теории «создания языка исключительно для богослужения». Никто никогда не создавал ни единого в мире «искусственного» язы­ка, приспособленного исключительно для литургических це­лей. Однако в рамках языковой культуры могут существовать различные стили, в том числе формируется и особый литурги­ческий стиль. Но не следует преувеличивать его эстетические качества. Выше мы отмечали, что в Риме благодаря трудам Папы Дамаса и его секретаря Иеронима языком Писания и ли­тургии стало «вульгарное наречие»⁴⁶. Но когда переводчик пе­релагает текст с греческого или еврейского оригинала на какой бы то ни было язык, он пытается передать в рамках этого языка стилистические и синтаксические особенности языка оригина­ла. Поскольку эти особенности для народа, которому перево­дят текст Писания, неизвестны, они aprioriвоспринимаются как показатели «высокого стиля». «Когда Слово Божие прихо­дит к просвещаемому народу на более или менее доступном для него языке, особенно если сам этот язык находится на на­чальном этапе своего литературного (!) развития, то оно (Сло­во Божие) как бы устанавливает ту планку, которая впослед­ствии будет восприниматься как показатель высокого стиля, хотя чаще всего речь идет о примитивном переложении, тяго­теющем к буквализму»⁴⁷. Вот, кстати, почему у славян не воз­никло такого чувства при чтении славянского перевода Писа­ния, какое испытал блаженный Августин при чтении латинс­кого перевода⁴⁸. Латинский язык, на котором был дан текст перевода («итала») (читаемый юным Августином), уже знал эпоху расцвета, а потому переводная литература не могла слу­жить для него мерилом и критерием. Славянский же язык про­ходил только первый отрезок своего литературного пути. Под­черкиваем, речь идет о литературном языке, а не об устной речи. Но, как видим из истории, Церковь мало интересовали чисто эстетические соображения. Особенно, если информативный уровень эстетики сводился к нулю.

Из сказанного мы видим, что, собственно, никакого спе­циального литургического языка изначально переводчики не создают. Они своими переводческими трудами закладывают прочный фундамент литературного языка, который и стано­вится языком литургии. То, что мы наблюдаем «затем» — это «расхождение путей», когда литературный язык и устная речь «идут дальше», а литургический язык остается в том состоя­нии, какое ему задал перевод библейского текста на первона­чальные формы письменной речи.

12. Может ли русский язык обогатить славянский?

Несомненно, что славянский язык обладает красотой, поэтичностью, певучестью. Говорят о его глубоком сходстве с греческим. Однако на основании детального анализа можно сказать, что в славянском языке есть большие «ниши», кото­рые способен сегодня восполнить русский язык. Порою два, три, четыре, а то и больше слов греческого языка переводят одним словом на славянский язык. И русский язык бывает, ока­зывается, более богатым в сравнении со славянским.

13. Сложности синтаксиса и стилистики

Обычная тактика противников перевода богослужебно­го текста состоит в указании на «славянизмы», которые невоз­можно перевести на русский язык. К примеру, как перевести фразу «древо благосеннолиственное»? Или «благоутробие»? Но приводящие эти аргументы люди просто не отдают себе отчет в том, что переводить эти славянизмы и не нужно. Наш совре­менный русский язык содержит большое количество славяниз­мов: «огненный», «присный», «Господи» и «Боже» (редкий случай сохранения звательного падежа имени существитель­ного от именительных «Господь» и «Бог»). Русский богослу­жебный язык с успехом можно обогатить рядом «славянизмов». Но те, кто сводят проблему языка только к словарю, выказыва­ют свое непонимание темы дискуссии. Каждый язык имеет свою сложную грамматическую конструкцию, которая напрямую связана со структурой мышления. Фраза «национальные чер­ты мышления» вовсе не выдумка националистов. Каждый че­ловек «думает» на том или ином «языке» и так же категориями этого языка изъясняется, излагает свои мысли. К примеру, вспо­миная, что мне сказали два друга, я говорю: «они мне сказа­ли….», а не «она же рекоста». Для русского мышления не свой­ственно выделять «двойственное число», а потому во всех слу­чаях, когда речь идет о количестве больше, чем единица, ис­пользуется множественное число. Это именно связь языка с мышлением. Греки же, ввиду распространения у них философ­ского дуализма (иногда противопоставляющего, а иногда и со­вмещающего противоположности), использовали не только единственное и множественное число, но и «двойственное». От греков оно перешло к славянам. Использование при бого­служении этого числа приводит к ненужной путаности мыс­лей молящихся. Несвойственен так же современному русско­му мышление и славянский синтаксис: «купятъ себэ хлэбы» (Мк. 6: 36). В славянском используется множественное число именительного падежа. В русском же принято говорить либо в единственном числе («купят что?» — «хлеб»), либо в винитель­ном падеже («купят хлеба»). Существуют же и такие образцы славянской речи, которые сохранились в русском языке, одна­ко приобрели иной смысл: «Призвавъ народы <…> рече имъ» (Мк. 8:34). Множественное число славянского «народы» в со­временном русском сознании ассоциируется с разными наро­дами планеты. Процитированная фраза может быть понята так, что Христос обращался не к собравшимся на Его проповедь слушателям, а отправил «воззвание к народам»⁴⁹.

Сербский ученый Джерджич в работе «Характеристики современного произношения нашего церковного языка» отме­чает, по словам Кончаревич, «возможность ошибочной этимо­логизации слов вследствие межъязыковой омонимии и паронимии»⁵⁰.

14. Вопрос о смысле — экзегетический вопрос

Если говорить о понятийном аппарате (мол, церковнос­лавянский язык является наиболее адекватным средством пе­редачи тонкостей греческой мысли), то и это не соответствует действительности.

Приведем несколько примеров: Что такое «Церковь»? Что передает собою это слово? Оно передает греческое слово экклесия. Однако у греческого слова имеется своя определенная эти­мология. Это слово само, в свою очередь, является переводом древнееврейского слова какал. А слово «Церковь» восходит, по всей видимости, к латинизированному греческому кириакон.

Славянское слово «Бог» отражает суть древней славянс­кой (еще языческой) религиозной практики. Бог — это Тот, Кто богат всем. Славянин-язычник в религии не искал каких-то ду­ховных высот, от своего «бога» он ждал вполне конкретных ре­зультатов в чисто материальной сфере. Напротив, греческое слово Феос восходит к слову созерцание. В религии интеллектуально утонченный грек искал ответа на философские вопросы. Фило­софия грека приводила его к религии, в которой он, «созерцая Творца», находил в Нем ответы на свои вопросы. Однако такая разница в этимологии слов не помешала святым братьям оста­вить славянское «Бог», а не навязать греческое Феос.

Гоняться за точным совпадением смысла слов нет ника­кого смысла. Как верно заметил Архиепископ Дональд Когган, «любой перевод есть профанация, и перевести текст, значит уже предать его». Означает ли это, что нам следует создать ка­кой-то универсальный язык религии для всех народов? Исто­рия Церкви, водимой Духом Святым, дает отрицательный от­вет. Значит, нужна экзегеза (истолкование) слов. Это — задача церковного учительства. Задача же перевода — сделать внят­ными и понятными сами слова. Как справедливо заметил один участник дискуссии о богослужебном языке в блогосфере, «пока я слышу текст на славянском языке — я не понимаю сам текст, а не его значение. Когда же я слышу родную речь, я хоть пони­маю, что конкретно я не понимаю, то есть смысл каких слов для меня пока что недоступен».

15. Реальные проблемы — понятийный базис

Что такое язык? Это понятийный базис, выраженный в грамматике. Грамматика, в свою очередь, является закреплен­ной формой мышления. Когда создавался славянский язык, то он имел актуальную славянскую грамматику, то есть это был живой язык общения того времени. В рамках этой грамматики были выражены понятия православного богословия (термины). Они, конечно, были заимствованы извне, но грамматика была не заимствованной, а родной для ушей славянских народов.

На самом деле проблема нового богослужебного язы­ка упирается не в невозможность передать те или иные сло­вообразования греческого и славянского языков и не в эсте­тическую ценность славянской гимнографии. Самая серьез­ная проблема — это формирование понятийного аппарата. Мы живем во время, которое с успехом можно назвать вре­менем «вавилонского пленения» языков: Люди, принадле­жащие к одной национальной группе и порой даже к одной местности, по разному понимают смысл одних и тех же слов. Это — вопрос культуры, образования, воспитания мышле­ния и так далее. На какой из этих «языков» должен опирать­ся переводчик?

Но именно в этих условиях, если мы не хотим потерять своего языка, нам не просто можно, а нужно, необходимо со­здать русский богослужебный язык. Именно он станет фун­даментом («твердым камнем») мышления, обуреваемого сти­хийностью в наш век «плюрализма». Мученически завершив­ший свою жизнь священник Даниил Сысоев как-то сказал, что язык нашего богослужения должен соответствовать языку нашей богословской системы. Но система-то наша «схолас­тическая» далеко не во всем соответствует языку святооте­ческого Предания, Преданию Веры Христовой. Тут присут­ствуют два замкнутых круга: позитивный и негативный. По­зитивный мы видим в круге «мысль — язык — молитва» у святых отцов: они свою веру выражали в текстах и молитвах. Это был единый язык — язык их богословия и литургии. Вто­рой круг — это «язык богослужения — система веры» в со­временном христианстве. В этом круге разрыв: язык богослу­жения (не понимаемый, а потому оторванный от реального богословия) стоит сам по себе. И особняком стоит язык «бо­гословия». Язык святоотеческой литургии называет освяще­ние воды, освящение мира, освящение храма, монашеский постриг «великими таинствами». Да и сама молитва, по сло­вам Священного Писания, даруемая нам Духом Святым, есть «великое Таинство Богообщения» (свт. Иоанн Златоуст). Язык же «богословия» современной школы твердит вслед за тридентской системой, что у нас «только семь Таинств». Язык святоотеческого богословия и богослужения переводит гре­ческое аполитросиос как «избавление»⁵¹ благодати избавления(άπολυτρώσεως)»; русские же переводы современные, через призму западных словарей, перево­дят это как «искупление». И в самой молитве освящения вод: «Ты убо, Человеколюбце Царю, приди и ныне наитием Святаго Твоего духа и освяти воду сию, и даждь ей благодать избавления(άπολυτρώσεως). Сотвори ее нетления источник, освящения дар, грехов разрешение (άμάρτημάτων λυτήριον)» (Требник. Чинопоследование Таинства Св. Крещения. Молитва на освящение воды. Греческий текст по: М.Ар- ранц. SJ.Таинства Византийского Евхология. Т.1. С. 333, 334). В свя­щеннических молитвах на утрени читаем: «Боже и Отче Господа на­шего Иисуса Христа, яко у Тебя Избавление (ή άπολυτρωσις) есть» (Служебник иерейский. Утреня. Молитва 7-я. Греч. текст: М.Арранц. SJ.Таинства Византийского Евхология Т.3. с.93). «Приидите людие, / воспоим, и поклонимся Христу, / славяще Его из мертвых Воскре­сение: / яко Той есть Бог наш, / от прелести вражия мiр Избавлей» (τον κόσμον λυτρωσάμενοι)» (Октоих глас 1. Суббота вечера, Вели­кая Вечерня. Стихиры на Г.Воззвах). И так далее. И ни разу в церков­но-славянском языке греческое άπολυτρωσις и производные от него словообразования не переведены как «искупление». За существующий же перевод в синодальном тексте на русский язык мы должны «благо­дарить» западную филологию, с ее словарями и грамматикой. По этим пособиям учились наши православные русские переводчики.]. А «академическая концепция перевода» дает нам «искупление». И получается порочный круг: чтобы создать язык богословия, нужно вла­деть языком богослужения, а так как этого владения нет, то нет и подлинного языка богословия. И чтобы создать совре­менный русский богослужебный язык, нужно иметь уже го­товым православный богословский язык. Таким образом, мы имеем не только богословскую, филологическую, историчес­кую, но еще и философскую проблему. И именно здесь — в области философской — находится единственный реальный «камень преткновения» для полного перехода со славянского на современный русский (украинский, белорусский и так да­лее) язык богослужения.

16. Как же быть?

Всем нам — и сторонникам перевода богослужения на русский язык, и противникам — одинаково ясно, что славянс­кий язык представляет собою бесценное сокровище. Игнори­ровать его нельзя. Однако сокровище ценно не само по себе, а своим воздействием на умы и сердца современников. К сожа­лению, церковнославянский язык сегодня воздействует разве что на эстетическое чувство молящихся (исключение — когда молящийся имеет солидное образование в области славянской филологии и может похвалиться пониманием смысла языка). Но противники перевода богослужения на современный язык сами приводят к тому, что сокровище славянского языка ста­новится все более и более бесплодным. Если мы хотим сохра­нить церковнославянский язык, то нам просто необходимо пой­ти по тому пути, по которому пошла Церковь в Сербии. И вот почему. Для того чтобы понять язык, мало пройти курс обуче­ния. Необходима живая практика. А в чем она состоит? В по­стоянном переводе с одного языка, на другой. Наш церковнос­лавянский язык приобретет большее воздействие на умы и сер­дца людей, если эти самые люди будут иметь возможность слы­шать эти же тексты на их живом языке. Тогда, зайдя в храм на славянскую литургию, верующий глубже проникнет в смысл ее слов и ощутит большее воздействие этого языка на себе. Разда­вать на богослужении подстрочный перевод молящимся — бес­полезно, потому что, во-первых, это будет отрывать человека от реальной молитвы (услышал текст, заглянул в словарь, а богослужение-то не стоит на месте, и тут уже нужно «растол­ковать» себе второй текст — в итоге ни церковнославянского, ни русского текста толком не усвоишь), а во-вторых, это про­тиворечит самой идее богослужения как активного участия всех верующих в служении Церкви. И лишь поучаствовав в русско­язычных службах, человек, попав на ту же службу на церков­нославянском языке, сможет уже реально молиться, а не про­сто «слушать мелодичную речь».

Мы сейчас говорим о формировании церковно-русского языка. Этот язык должен быть общим для православной бого­словской школы и богослужения. Можно воспользоваться принципами, которые высказал Б. Сове и которые суммирует К. Кончаревич в «Социолингвистических аспектах»: «Облег­чить модифицированием самой церковнославянской нормы: из­менениями в некоторых аспектах церковнославянского синтак­сиса, в первую очередь в порядке слов и частей предложения; коррекциями в плане пунктуации; трансформацией некоторых синтаксических конструкций, типа дательного самостоятель­ного и винительного с инфинитивом и их заменой эквивалент­ными средствами; заменой определенного круга устаревших лексем синонимами; частичными интервенциями в граммати­ческой системе — устранением форм двойственного числа и остатков члена». К этому следует добавить изменение оконча­ний, корректировку суффикса. А в духовных школах «препо­давание славянского языка перевести с формально- граммати­ческого на переводческо-культурологический метод»⁵².

Итак, наше богослужение не просто «можно», а нужно переводить, чтобы: а) достигнуть единства мысли и выраже­ния ее (а молитва есть выражение мысли и чувства), единства языка богослужения и языка богословия; б) освятить наш язык, а не отдать его на откуп секуляризму.

Важно понимать, что на сегодня для наших граждан цер­ковно славянский язык — это принципиально «иной» язык (а не просто разновидность одного языка, как это было на Руси дореволюционных времен), и заставить человека на нем мо­литься Богу, это все равно, что заставить русского, приходя­щего в храм, изучить белорусский язык, заявив: «Хочешь мо­литься Богу и понимать богослужение? — Учи братский язык». Это — нонсенс!

Часть IV, богословие языка

17. Богословие языка черпает себя в Пятидесятнице

Богословие Церкви — не отвлеченная система умозре­ния, а принцип духовной жизни, основа духовной практики. Потому богословие касается, казалось бы, вовсе не богословс­ки вопросов. Но богословие превращает их в свой материал, осмысляя, в свете религиозного опыта, реалии нашей жизни. К этим реалиям относится и язык. Поэтому у Церкви есть не только «богословский язык», но и «богословие языка».

«Церковь в любую эпоху, как правило, пользуется язы­ком культурного окружения, в котором она действует, и сам лингвистический план богословия и богослужения находится в зависимости от актуальных языковых форм культуры в це­лом. При этом “богословский язык как человеческий фактор остается свободным от географических и национальных рамок”, поскольку “истина не обладает каким-то исключительно сво­им языком, она может принадлежать любому народу и любой эпохе <…> Все (языки) могут служить средством возвещения истины, хотя ни один из них нельзя считать эксклюзивным язы­ком истины”, — говорит греческий богослов Пападопулос. В литургической жизни необходимо стремиться к осуществле­нию как можно более тесной связи между словом и сознанием, ибо понимание содержания и смысла священнодействия — непременная предпосылка целостного развития духовной жиз­ни верующих. <…> Качество общения верующих с Богом и их межличностного общения, несомненно, зависит от степени опознанности смысла священнодействия и его вербальноговыражения»⁵³.

Перед Церковью стоит задача: приобщить к духовному опыту своих членов. Реальная же статистика говорит нам о том, что богослужение на церковнославянском языке весьма слабо воздействует на сознание верующих. Благодаря непонятности языка молитвы прихожане (особенно дети), как правило, про­сто «присутствуют» на богослужении или же молятся какой- то своей личной молитвой, но не участвуют в совершающемся богослужении. Сербский религиозный деятель Пеичич пишет о духовных плодах молитвы, которую ребенок читает на своем родном языке: «Как только ребенок начнет молиться на своем языке, у него все лицо вмиг преображается, серьезность и бла- гочестивость выступают из его взгляда, из каждого его жес­та»⁵⁴. «Любое богослужение, совершаемое не на народном язы­ке, не добивается своей цели» — пишет Анджелкович⁵⁵.

Очень важным богословским принципом является един­ство языка мысли и языка молитвы человека. Молиться — зна­чит излагать свои мысли, свои чувства Богу, доверять пережи­вания своего сердца. «Непонятность церковного языка для широких масс проявляется в необыкновенной и необъяснимой антиномии между сознанием и словом», — заключает Каралич⁵⁶. По верному выводу епископа Дамаскина (Грданичкого), церковнославянский язык, не понимаемый порою даже иерар­хами, «как таковой не в состоянии ответить своей задаче, то есть служить средством приобщения современного человека к православной вере и способствовать выражению его религиоз­ных чувств и мыслей»⁵⁷езика у на­шем богослужеау. // Гласник Сербской Православной Церкви, № XLIV, 7. 1963. С. 259.]. «Бог хочет, чтобы на каждом языке возносилась хвала непостижимому величию Божию⁵⁸, и чтобы каждый верующий слышал чтение и пение в Церкви на своем родном языке»⁵⁹, — говорит Кузманович. Именно поэтому «в День Пятидесятницы <…> Небесный Отец, послав Духа Свя­того апостолом Христовым, дал им дар говорить на разных язы­ках. Он не дал разноязычным иерусалимским богомольцам дар понимания еврейского языка как обязательного богослужеб­ного языка Иерусалимского храма, а наоборот, дал дар апосто­лам говорить на разных языках. Богомольцы из разных наро­дов в Иерусалиме с удивлением услышали свой язык»⁶⁰.

18. Язык ангельский или язык человеческий?

Часто приходится слышать, что «церковнославянский язык есть язык ангельский». С точки зрения богословской, ко­нечно, это нонсенс. Кирилл и Мефодий излагали истины веры славянам Моравии, Паннонии и Болгарии. Но славяне были людьми, а не ангелами. Называя грамматику славянского бо­гослужебного языка «ангельской», нам придется обоготворить язык славян времен Кирилла и Мефодия. А это уже прямая дорога в ересь.

Но даже если мы согласимся, что язык этот чуть ли ни сверхъестественного происхождения, то это только должно нас стимулировать к переводу на русский язык нашего богослуже­ния. В православном догмате о Боговоплощении Церковь сви­детельствует свою веру в то, что Христос не только Спаситель, но еще и Истинный Учитель, Который познание Истины при­нес нам с небес и «сказал нам» слово Свое на нашем, земном, человеческом языке. Это тоже одна из сторон воплощения Ло­госа. Он берет плоть не только от плоти Марии. Он берет плоть для Себя в хлебе и вине в Евхаристии, а в словах нашего зем­ного языка берет плоть для общения с нами. Потому нам про­сто необходимо переводить все с языка ангельского на язык человеческий.

19. Апофатическое богословие и язык богослужения

Нередко ревнители богослужения на славянском языке заявляют, что «непонятность» языка есть следствие «апофатичности» богослужения⁶¹. Мол, это отцы Церкви специально со­ставили такой язык, чтобы было невозможно все понять. Но в таком случае самым «апофатическим» оказалось бы богослу­жение на древнегреческом или древнееврейском языке. Уж тут точно ни один славянин ничего бы никогда не разобрал. Увы, оправдывается наблюдение сербских отцов — переводчиков богослужения, что к церковнославянским молитвословиям ве­рующие относятся как к «магическим формулам». Язык пре­вратился в самоцель, в идола, в «священную корову» право­славных славян.

Но, к сожалению наших «зилотов», православное бого­служение подразумевает все же именно разумное служение Богу, ибо человек должен понимать, что он делает и о чем мо­лится. Это не отрицает апофатичности священнодействия. Но для того чтобы знать об этой апофатичности, человек должен услышать о ней внятную речь. Говоря языком святителя Гри­гория Богослова, «в Непостижимом Боге постижимо одно — Его непостижимость»⁶². Но об этой непостижимости и говорит богословие. Если же не будет постижимых средств узнать об этой непостижимости (апофатичности), то что мы будем иметь?

20.«Пойте Богу нашему разумно» (Пс. 46:7-8)

«Петь Богу, по словам 46-го Псалма, “разумно”, значит понимать то, что поем или слушаем в Церкви», — говорил пре­подобный Амвросий Оптинский. И сам великий апостол Па­вел дает такие установки касательно литургического языка: «Теперь, если я приду к вам, братия, и стану говорить на [не­знакомых] языках, то какую принесу вам пользу, когда не изъяс­нюсь вам или откровением, или познанием, или пророчеством, или учением? И бездушные [вещи], издающие звук, свирель или гусли, если не производят раздельных тонов, как распоз­нать то, что играют на свирели или на гуслях? И если труба будет издавать неопределенный звук, кто станет готовиться к сражению? Так если и вы языком произносите невразумитель­ные слова, то как узнают, что вы говорите? Вы будете гово­рить на ветер. Сколько, например, различных слов в мире, и ни одного из них нет без значения. Но если я не разумею значения слов, то я для говорящего чужестранец, и говорящий для меня чужестранец < .> Ибо когда я молюсь на [незнакомом] языке, то хотя дух мой и молится, но ум мой остается без плода. Что же делать? Стану молиться духом, стану молиться и умом; буду петь духом, буду петь и умом. Ибо если ты будешь благослов­лять духом, то стоящий на месте простолюдина как скажет: “аминь” при твоем благодарении? Ибо он не понимает, что ты говоришь. Ты хорошо благодаришь, но другой не назидается. Благодарю Бога моего: я более всех вас говорю языками; но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и дру­гих наставить, нежели тьму слов на [незнакомом] языке» (1 Кор.14:6-11, 14-17, 19). Эти весьма ясные и не нуждающиеся в каком-либо экзегетическим обременении слова апостола дол­жны лечь в основу нашего «богословия литургического язы­ка». «Концепт “культового языка”, совершенно неизбежный для язычества, требуемый логикой иудаизма и ислама, Церкви чужд по существу. Ее подлинный язык — не горделивое “свое” на­речие, а речь, внятная спасаемым»⁶³. Любой живой язык чело­веческого общения, являющийся языком культуры, письмен­ности, устной речи, философии, школы и университета, дол­жен стать и языком богослужения и богословия.

21. «А если будет раскол?»

Немалую часть духовенства (в том числе и высшую иерархию) удерживает от реформы литургического языка бо­язнь раскола. Мы все оглядываемся на реформы Патриарха Никона и переспрашиваем себя: «А стоило ли?». Это — специ­фика русского религиозного уклада: устаивать расколы из-за вполне изменяемых и нисколько не вечных реалий в жизни Церкви. Русская религиозная мысль очень долго не могла свык­нуться с различием между вечным и временным в теле Церкви. Так стоит ли?

Лучше всех ответил на этот вопрос один из самых кон­сервативных священников начала ХХ века — святой протоие­рей Иоанн Кронштадтский: «Надобно ли из-за раскольников не делать нужных благотворных преобразований в Церкви? — Надобно делать! Иначе над нами посмеются демоны! <…> Надобно переводить Библию на русский язык. Сколько милли­онов людей лишаются ее богатства из-за того, что она — на непонятном славянском языке»⁶⁴. Далее отец Иоанн ссылается на переводы протоиерея Герасима Павского и Франциска Скорины как на пример церковной деятельности⁶⁵. И хотя эти сло­ва сказаны касательно перевода Библии, важен сам принцип, который исповедует праведный иерей. Во-первых, в Церкви могут быть преобразования (а не всё пребывает неизменным). Во-вторых, сам язык относится к вполне изменяемым реалиям. В-третьих, делать преобразования (то есть, реформы) следует без оглядки на реальных и потенциальных раскольников. В-четвертых, славянский язык признан «непонятным» для мил­лионов людей. Поскольку же богослужение своим фундамен­том имеет именно Писание, то вместе с переводом Писания, возвещаемого на богослужении, должны быть переведены и тексты литургические, строящиеся на Писании и раскрываю­щие его смысл.

22. Обзор русских богослужебных переводов

Не имея возможности давать квалифицированную оцен­ку существующим сегодня украинским переводам (и ввиду того, что еще не достаточно владею этим языком и ввиду фак­тического отсутствия под рукой богослужебных текстов на украинском языке), позволю себе дать оценку некоторым су­ществующим сегодня переводам богослужения на русский язык. Самый «нашумевший» опыт — это тексты священника Георгия Кочеткова. Не говоря уже о невысоком качестве «сти­ля речи» (тексты отца Георгия звучат как-то слащаво), прихо­дится признать наличие в оных тенденциозностей и неточнос­тей. К примеру, почти во всех «новых» вариантах перевода слово «раб» заменено на «дитя» или «чадо». В итоге вместо «воззри на раба Твоего» получается «взгляни на дитя Твое». К Богородице вместо «спаси нас» обращение всюду исправлено на «помогай нам», что нельзя расценивать иначе как влияние протестантизма и догматическую нестойкость переводчика. А в Евхаристической молитве Василия Великого имеется пассаж, переведенный прямо в противоположном оригиналу смысле. Славянское «Помяни Господи, мое недостоинство, да не моих ради грехов возбраниши благодати Святаго Духа от предлежа­щих Даров Сих», переведено так: «И из-за моих грехов не от­ними благодать Святаго Духа от Даров сих», — что есть не просто неточность, но еще и ересь, так как после преложения Даров во время эпиклесиса (а слова эти читаются после преложения Даров) уже никакого «отнятия благодати» от Тела Хрис­това быть не может. Как же правильнее перевести эту фразу? — «Помяни, Господи, и мое недостоинство, и да не возбранят мне грехи мои получить от Даров Сих благодать Святаго Духа» (к слову заметим, что ни один из имеющихся у нас под рукой пе­реводов не устранил эту ошибку).

В 2006 году в Херсоне был издан перевод Божественной Литургии Иоанна Златоуста и Василия Великого (а так же Вели­кий канон), сделанный архиепископом Ионафаном (Елецких). Уровень этого перевода намного выше перевода отца Георгия Кочеткова, да к тому же переводчик является еще и музыкан­том. Но, по словам самого же Владыки, «этот перевод и не за­мышлялся как богослужебный текст, а лишь как “Толковый путеводитель по Божественной литургии”, он и не призван за­менить собою церковнославянский язык богослужения». Имен­но ввиду такого значения своего труда переводчик снабдил тексты своими расширенными (прямо не вытекающими из тек­ста, но составляющими уже его экзегезу) комментариями, ин­терполированными в текст синим курсивом. Так же, на наш взгляд, некстати переведена формулировка Златоустова эпиклесиса «сотвори хлеб сей достойнейшим телом Христа Твое­го». Греческое temios, согласно словарю Дворецкого, имеет значение «почитаемый, уважаемый, почтенный, наиболее чти­мый, высоко ценимый, почетный, дорогой». Поэтому, на наш взгляд, здесь лучше всего использовать прилагательное «цен­ный»: «Сотвори хлеб сей ценнейшим (или «драгоценнейшим») Телом Христа Твоего». Или, как вариант, — «священный», так как греческое temia означает еще и священное почитание свя­щенного предмета. Иными словами, и над этим переводом еще необходима критическая работа, чтобы он мог стать богослу­жебным текстом.

Огромный труд по переводу богослужебных текстов (Три­оди, Пентикостариона, Воскресного Октоиха, Служебника, Треб­ника, Праздничной Минеи, Часослова) проделал заштатный кли­рик Московской епархии иеромонах Амвросий (Тимрот). Но приходится отметить с прискорбием, что этот перевод ну никак нельзя использовать в богослужении (хотя этот переводчик со­вершал свой труд с богослужебным «прицелом»). Тексты пред­ставляют собою простейший «подстрочник» греческого ориги­нала, благодаря чему они совершенно непригодны для пения, пестрят канцеляризмами («так как», «потому что», «вот так» и так далее). К тому же автор нередко следует западной, протес­тантской интерпретации терминологии. Достаточно взять хотя бы повсеместный перевод как «искупление» греческого аполитросис и однокоренных с ним, тогда как во всех славянских тек­стах (Евангелие, Апостол, Октоих, Служебник, Требник) везде и всюду переводит это греческое слово как «избавление». Необ­ходимо все же учитывать значение этого термина в православ­ном предании. Он восходит к глаголу «lvw», имеющему значе­ние «отпускать, освобождать, разрешать от уз».

Так же совершенно непригодными для богослужебного использования являются академические переводы, сделанные дореволюционной высшей богословской школой. Среди пере­водчиков упомянем хотя бы Евграфа Ловягина, диакона С. Цвет­кова и Мироносицкого. Они делали свои переводы для «домаш­него назидательного чтения», а не для богослужения. Не говоря уже о том, что их переводы устарели филологически.

К числу положительных примеров следует отнести пе­реводы, сделанные для богослужебного использования святи­телем Филаретом (Дроздовым) на современный ему русский язык. В числе этих переводов служба праздника Преображе­ния Господня. Библейский пласт в богослужении (то есть псал­мы) лучше всего черпать не в синодальном переводе, а в пе­реводе П. Юнгерова или в современном переводе С.С. Аверинце­ва. Автору этих строк приходилось слышать исполнение антифо­нов литургии и 103 псалма на вечерни по Аверинцевскому пере­воду, положенному на ноты. На наш субъективный взгляд — весь­ма удачный перевод и распев.

23. Имеющийся уже в Церкви опыт

Однако, при всех описанных сложностях, в настоящее время уже существуют приходы, которые используют различ­ные (иногда и «свои») переводы литургических текстов. Глав­ный принцип тут — это семейность самого прихода и желание прихожан полноценно и осмыслено участвовать в богослуже­нии Церкви. Церковные реформы обречены если не на провал, то на сложности только в том случае, когда они проводятся только по указу сверху. И современная церковная власть так же требует предоставление предлагаемых переводов на рецен­зию. Это понятно, так как иерархия хочет отвечать за качество переводов. Но все же справедливо отмечал протопресвитер Иоанн Мейендорф, что все литургические преобразования дол­жны расти снизу вверх: от общины — к епархии, от епархии — к Поместной Церкви. И важно помнить, что «не может быть окончательного перевода. Слова устаревают и заменяются дру­гими <.> Слова теряют свой блеск. Язык — живой организм. А за жизнью следует смерть <.> Когда переводчики присту­пают к работе, благочестие и ученость сливаются в священном союзе»⁶⁶. Язык, как и стены храма, и святые иконы, требует реставрации и поновления, а иногда и радикальной перестрой­ки. И все мы — пастыри и паства наша — должны понять: «пра­вославный человек ходит в храм для молитвы и назидания, а не для изучения того или иного языка, равно как и не для лю­бования его красотами»⁶⁷.

Примечания