А. В. Гаврилин

Уголовные дела православных священников
как источники изучения сталинских репрессий
на территории Латвии

В начале 1990-х годов, с восстановлением независимой Латвийской Республики, открылся архив Комитета государ­ственной безопасности (КГБ), и историки получили доступ к судебно-следственным материалам периода сталинского режи­ма. Тем не менее, эти источники до сих пор фактически не вве­дены в научный оборот. Такая пассивность исследователей в использовании этих документов объясняется их спецификой. Практически все, репрессированные по политическим делам в 1940-1941 и в 1944-1952 годах, были реабилитированы или во второй половине 1950-х годов, или же в начале 1990-х годов, т.е. была доказана вся несостоятельность предъявленных им обвинений и, тем самым, вся надуманность их следственных дел. В результате вполне правомерно возникает вопрос: как можно в научной работе использовать в качестве историчес­ких источников следственные дела периода сталинских репрессий, если априори известно, что факты, приводимые в них, сфальсифицированы? В этой связи представляется интересным попытаться проанализировать тематически связанную группу источников этого вида — следственные (уголовные) дела лат­вийских православных священно- и церковнослужителей, реп­рессированных в годы сталинского режима.

Гонения на верующих и священнослужителей сначала в РСФР, а потом и в СССР начались сразу же после прихода к власти болыпевицкой (коммунистической) партии. В отдель­ные периоды они то усиливались, то чуть ослабевали, чтобы спустя какое-то время на основании очередного решения ЦК коммунистической партии или советского правительства вновь вспыхнуть с новой силой. Тяжелейшим периодом для верую­щих и священнослужителей была вторая половина 1930-х го­дов. В 1937 году председатель «Союза воинствующих безбож­ников» (СВБ) Е. Ярославский заявил, что «религиозные орга­низации — единственные легальные реакционные вражеские организации». В апреле 1939 года главный «безбожник» СССР в очередной раз призвал советских людей усилить бдительность и не забывать, что «враги социализма действуют через религи­озные организации. А в тех районах, где нет религиозных организаций, нет ни церкви, ни мечети, ни синагоги, нередко имеется переезжающий с места на место «бродячий поп-пере­движка» или осели бывшие обитатели монастырей, орудуют развенчанные вожаки религиозных сект, бывшие церковные старосты и тому подобные бывшие люди»¹.

В конце 1930-х годов общественное мнение обрабаты­валось уже таким образом, чтобы создать представление о под­готовке в СССР широкомасштабного заговора духовенства, руководимого из-за рубежа и направленного на свержение со­ветской власти. В результате по стране прокатилась волна су­дебных процессов священников по обвинению их в шпиона­же, диверсионной и террористической деятельности. Следу­ет отметить, что с 1938 года единственной организационной структурой государственной власти, занимавшейся в СССР религиозной политикой, был специальный церковный отдел Народного комиссариата внутренних дел (НКВД; в 1941, 1943-1946 гг. — Народный комиссариат государственной безопасности — НКГБ; в 1946-1953 гг.- Министерство госу­дарственной безопасности — МГБ).

Репрессии по отношению к духовенству продолжались вплоть до нападения армии нацистской Германии на СССР. Даже уже занимаясь подготовкой к предстоящей войне, со­ветское руководство не забывало регулярно напоминать на­селению страны о «пятой колонне» внутри государства в лице духовенства и верующих, с которой нужно вести непрерыв­ную борьбу. Так, в изданной весной 1941 года брошюре СВБ подчеркивалось, что «укрепление обороноспособности стра­ны предполагает и развернутую борьбу с пережитками капи­тализма в сознании людей и, в частности, с религиозными пе­режитками… Религиозные организации сплошь и рядом яв­ляются пристанищем для всякого контрреволюционного сбро­да, шпионов, диверсантов». Это «шпионско-диверсионное пристанище» необходимо было уничтожить физически, то есть сгноить в лагерях. Комиссия по реабилитации Московс­кого Патриархата подсчитала, что общее количество репрес­сированных за веру на территории СССР к 1941 году соста­вило 350 тысяч человек (в том числе не менее 140 тысяч свя­щеннослужителей)².

По подсчетам протоиерея Андрея Голикова органами НКВД-НКГБ-МГБ в 1940-1941 ив 1944-1952 годах было реп­рессировано почти 50% кадрового состава латвийских право­славных священнослужителей (в абсолютных цифрах — 48 священников и 8 диаконов)³. Люди начали «пропадать» с пер­вых же дней коммунистического режима в Латвии. Отдель­ные аресты были проведены уже в июне 1940 года, первые массовые аресты — 19-20 июля. Они затронули в основном так называемых «белогвардейцев», то есть русскую эмигра­цию в Латвии (в эти дни без суда и следствия было расстреля­но 29 «белых» эмигрантов). Стали «пропадать» и священнос­лужители. В 1940 году бесследно «пропал» диакон Геннадий Чапля, в июне 1941 года — диакон Владимир Ефимов, в это же время был арестован и «пропал» священник Александр Никольский и др. Общее количество арестованных по «политическим мотивам» за первый год советского режима в Лат­вии было следующим: в июле 1940 года — 141 человек, в ав­густе — 300 человек, в сентябре — 291 человек, в октябре — 507 человек, в ноябре — 331 человек, в декабре — 236 чело­век; в январе 1941 года — 268 человек, в феврале — 290 чело­век, в марте — 281 человек, в апреле — 288 человек, в мае — 288 человек, в июне — 3 991 человек (плюс 15 424 челове­ка 14 июня были депортированы в Сибирь), в июле — 75 человек⁴.

По словам очевидца этих событий латвийского право­славного священника Георгия Бенигсена (1915-1993), «наши ряды начинают понемногу редеть. Многие уходят с тем, чтобы кануть в неизвестность. Ночью их уводят агенты НКВД, остав­ляя в квартире щемящий след многочасового обыска… Их жизнь кончается. Начинается житие, исповедничество, муче­ничество, о котором нам еще не дано знать. Ибо потом мы ви­дели только брошенные трупы других заключенных, безмолв­но говорящие нам о тех страданиях, которые должны были понести за Христа наши дорогие друзья. Так шли недели, ме­сяцы, унося друзей, сгущая мрак и тоску, сковывая ум и сердце безвыходностью. Каждую ночь ждешь, не придут ли за тобой. В каждом знакомом начинаешь видеть осведомителя. В глазах всякого, говорящего с тобой, видишь огонек подозрительнос­ти и недоверия. СТРАХ — это самое жуткое рабство из всего сущего, вот краеугольный камень, на котором построена эта нечеловеческая система»⁵.

С первых дней советской власти в Латвии органы НКВД начали при помощи все расширяющейся сети осведомителей контролировать настроение местного населения. Путем угроз и запугивания осведомители вербовались и в среде духовен­ства. Священно- и церковнослужители, которых заставляли подписывать обязательства о сотрудничестве с органами НКВД, как правило, наивно полагали, что им удастся «провести ком­мунистов». Так, протодиакон Рижского кафедрального Хрис-торождественского собора Константин Андреевич Дорин (1878-1941?) в августе 1940 года под угрозой ареста согласил­ся давать информацию органам НКВД, однако откровенно рассказал об этом своим знакомым. По словам следователя НКГБ, Дорин открыто говорил своему окружению, что «с первых же слов этот новый тип (сотрудник НКГБ) стал говорить, что вме­сто надлежащей работы я им «втираю очки», не даю сведений о политическом настроении и т.д. Я старался уверить его не в моем нежелании работать, а в своей политической недально­зоркости, благодаря которой я и не определяю окружающих. Конечно, я все это говорил с намерением уйти от требуемого предательства на хороших людей». В июне 1941 года К. А. До­рин был арестован за «недоносительство», вывезен в Сверд­ловскую область, где бесследно пропал⁶.

Протоиерей Иоанн (Janis) Намниекс (1881-1942) был аре­стован 25 сентября 1940 года и под давлением сотрудников НКВД согласился давать им информацию. Однако отец Иоанн не только не писал никаких доносов, но сразу же, как только его отпустили на свободу, рассказал о своем согласии сотруд­ничать с органами госбезопасности митрополиту Августину (Петерсонсу). За разглашение государственной тайны о. Иоанн Намниекс 16 июня 1941 года был арестован вторично и выве­зен в Свердловскую область (Севураллаг, поселок Санкино), где 8 мая 1942 года умер от туберкулеза легких⁷.

Наиболее чувствительно латвийское православное духо­венство пострадало от массовой депортации 14 июня 1941 года, когда священнослужителей арестовывали наравне с другими жителями Латвии по разнарядке, спущенной на каждый район и каждое населенное место. По воспоминаниям старшего сле­дователя КГБ А. Спраговского, механизм подобных акций был чрезвычайно прост: на совещании работников НКВД давалась установка, сколько человек необходимо было арестовать в каж­дом районе, городе, округе и пустить по 1-ой и по 2-ой катего­риям, что означало — «расстрелять, 1-я категория; осудить на 10 лет без права переписки — 2-я категория». В ходе проведе­ния этих акций районные и городские отделения НКВД, как правило, вызывали друг друга на социалистическое соревно­вание — кто больше арестует «врагов народа»⁸. Эти репрессии против латвийского духовенства были только началом. Извес­тно, что органы госбезопасности планировали в начале июля 1941 года депортировать всех священнослужителей Латвии, однако из-за нападения на СССР армии нацистской Германии не успели осуществить эту акцию⁹.

В 1940-1941 годах латвийские православные священно-и церковнослужители в основном обвинялись по статье 58-10 Уголовно-процессуального кодекса (УПК) РСФСР — «пропа­ганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подры­ву или ослаблению Советской власти или к совершению от­дельных контрреволюционных преступлений (ст. 58-2 и 58-9 настоящего Кодекса), а равно распространение или изготовле­ние или хранение литературы того же содержания влекут за собой — лишение свободы на срок не ниже шести месяцев. Те же действия при массовых волнениях или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в во­енной обстановке, или в местностях, объявленных на военном положении, влекут за собой меры социальной защиты, указан­ные в ст. 58-2 настоящего Кодекса», т.е. высшую меру наказа­ния — расстрел¹⁰. В результате, практически всем арестован­ным священникам вменялось в вину то, что они «проводят ан­тисоветскую пропаганду», не поясняя, как именно осуществ­лялось это противозаконное деяние.

Несмотря на то, на основании статьи 58-10 УПК РСФСР можно было лишить обвиняемого свободы, начиная со срока в шесть месяцев, латвийских священников, как правило, приго­варивали к 10 годам исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ). Исключение составили только священник Иоанн (Janis-Adolfs) Эктерманис (1913-194?) и приговоренный к расстрелу диакон Иоанн Алексеевич Гонестов (1901-1942). В постановлении на арест отца Иоанна Эктерманиса от 11 июня 1941 года он обви­нялся «как в политическом, так и церковном фанатизме; в его разговорах проглядывается национализм, ненависть к Советс­кой власти и восхваление ульманского правительства». Свя­щенник Иоанн Эктерманис также проходил по статье 58-10, однако, несмотря на все усилия, следователю так и не удалось доказать, что священник проводил антисоветскую пропаган­ду, в результате в обвинительном заключении ему инкримини­ровалось то, в чем можно было обвинить любого священно- и церковнослужителя — антисоветская религиозная пропаганда («является православным духовником и фанатиком церкви и после установления Советской власти в Латвии проводил сре­ди своих окружающих церковную пропаганду и антисоветс­кую агитацию»). Чтобы о. Иоанна можно было осудить по ста­тье 58-10, в приговоре Особого Совещания при Народном Ко­миссаре внутренних дел СССР от 15 апреля 1942 года его вина была квалифицирована как «антисоветская агитация», однако мера наказания была определена крайне «мягкая», совершен­но нетипичная для политических дел того времени — «ссылка в Красноярский край сроком на пять лет»¹¹.

Случай с отцом Иоанном Эктерманисом был, действи­тельно, редким исключением. Как правило, следователи НКВД приравнивали религиозную пропаганду, т.е. проповедование религиозных воззрений, к антисоветской агитации. Так, по вос­поминаниям арестованного в 1944 году протоиерея Георгия Тайлова, допрашивавший его следователь также вначале пы­тался провести его по статье 58-10 УПК. В самом начале пер­вого допроса он задал отцу Георгию следующий вопрос: «Ведь Вы занимались пропагандой религии? Говорили в проповедях, что есть Бог и другие идеи людям преподносили того же рода?» — «Да, я проповедовал веру в Бога!» — «А религиозная идеоло­гия соответствует советской материалистической идеологии или она враждебна ей?» — «Но ведь проповедь веры в Бога не запрещена!» — возразил я. — «Юридически нет, но практи­чески проповедь чужой, антипартийной, а значит и антисовет­ской идеи и морали запрещена. В Советском Союзе допустимо распространение идей прогрессивных, патриотических, кото­рых держится партия, следовательно, идей полезных для про­гресса. Поэтому ваша проповедь была в корне антисоветской, вредной для государства». На основании этих умозаключений следователь пришел к выводу, что отец Георгий занимался ан­тисоветской пропагандой¹².

Судебно-следственные дела 1940-1941 и 1944-1952 го­дов состоят из подлинных, адекватных времени, месту, поли­тическому режиму документов, однако с правовой точки зре­ния не являются историческими источниками, так как часто преднамеренно фальсифицируют события. С одной стороны, показания обвиняемых и свидетелей, подписи лиц, другие до­кументируемые реквизиты в следственных делах всегда под­линны, подлинны даже в том случае, когда морально и физи­чески сломленный человек, не выдержав пыток, под диктовку следователя свидетельствует против себя самого, т.е. берет на себя несуществующую вину. С другой стороны, приговоры по политическим статьям УПК РСФСР священнослужителям прак­тически всегда были сфабрикованы на основе выдуманных фактов и ложных свидетельств, так как священнослужители политической деятельностью не занимались.

Разумеется, достоверны биографические данные, запи­санные в анкете арестованного, так как они неоднократно про­верялись следствием. Однако и при работе с этой группой до­кументов необходимо учитывать, что сами следователи могли преднамеренно, «в пользу следствия», записать в ту или иную графу анкеты неверную информацию. Так, например, из анке­ты, заведенной в 1941 году на арестованного протоиерея Пет­ра (Peteris) Гредзенса (1887-1942), следовало, что «Петерис Андреевич Гредзенс родился в 1887 году в Плявинской волос­ти Рижского уезда Латвийской ССР», хотя в 1887 году такого административно-территориального образования, как ЛССР, разумеется, не было¹³. В графе анкеты, в которой нужно было вписать гражданство арестованного, все без исключения сле­дователи, допрашивавшие латвийских священников в 1940— 1941 годах, вписывали — «гражданин СССР», между тем как факт якобы советского гражданства подтверждался паспортом, выданным органами полиции независимой Латвийской Респуб­лики. Понятно, что эти записи не были случайными описками. Записывая арестованного в качестве гражданина СССР, следо­ватель придавал его делу законный вид, так как получалось, что советское государство по советским законам судит прови­нившегося своего подданного.

В 1937 году И. В. Сталин дал указание Генеральному комиссару госбезопасности Н. И. Ежову (1895-1940), что «вра­гов народа надо бить, бить и бить, пока не признаются». След­ствие, как правило, начиналось с фразы: «Расскажите о своей контрреволюционной деятельности, но знайте, что нам все из­вестно». Большинство арестованных в начале следствия от­казывались от предъявленных им обвинений. Нередко нуж­ных показаний следователь не мог добиться по полгода и бо­лее. Тогда наступала следующая фаза: арестованный мог ме­сяцами сидеть в тюремной камере и не вызываться на допро­сы. В это время на него собирался дополнительный «компро­мат», выбиваемый из других арестованных. Наконец, когда требовалось получить от подследственного «собственноруч­ные признания», в ход шли так называемые «незаконные» методы воздействия, то есть избиение подследственного, уг­роза оружием, зажим пальцев арестованного дверью, длитель­ное сидение на спинке стула, лишение арестованного сна и т.п. Так, например, судя по протоколу допроса священника Алексея Тихомирова (1911-1980), его допрос был начат в 15 часов 9 января 1945 года, а был закончен только 12 часов спу­стя — в 3 часа утра 10 января 1945 года¹⁴. В свою очередь, допрос протопресвитера Кирилла Зайца (1869-1948) был на­чат 2 ноября 1944 года в 23 часа 30 минут, а закончен только на следующий день в 4 утра. Можно только догадываться, насколько тяжело было выдержать этот ночной допрос 75-летнему старцу¹⁵. Допрашивал отца Кирилла начальник 1-го отдела Следственного отделения НКГБ Ленинградской обла­сти майор госбезопасности Имбрат, методы работы которого в 1956 году описал священник Иоанн Амозов (1886-196?): «Имбрат на протяжении всего следствия допускал по отно­шению его недозволенные методы следствия: кричал, обзы­вал фашистом, ругал нецензурной бранью, бил руками по лицу, выдерживал на стойке, содержал в карцере, угрожал расстрелом, требуя признания, что он, Амозов, немецкий агент. Вследствие этих грубых методов следствия он, Амо­зов, оговорил себя и других осужденных по настоящему делу»¹⁶. Судя по протоколу допроса протопресвитера Кирил­ла Зайца, составленному следователями Имбратом и Соколо­вым, отец Кирилл якобы заявил, что «будучи врагом Советс­кой власти, с 1923 по 1933 год, по предложению Латвийского Синода, издавал два контрреволюционных журнала на русском и латвийском языках под названием «Вера в жизнь»¹⁷, на страницах которых на протяжении десяти лет проводилась активная пропаганда против советской власти и большевиз­ма. Вокруг издаваемых мною журналов объединялось все враждебно настроенное к советской власти духовенство Лат­вии во главе с бывшим председателем черносотенного «Со­юза русского народа» архиепископом Иоанном (Janis Pommers, 1876-1934; прославлен в лике священно мучеников. —А. Г.), которое со страниц журналов выступало с резкими выпадами против советской власти и большевизма и призывало к актив­ной борьбе с ними». Говоря о Псковской (Внешней) Миссии, ее бывший руководитель якобы заявил на допросе, а следова­тели Соколов и Имбрат «с его слов» записали, что «немецкая разведка превратила «Православную миссию» в свой филиал, подчинила ее своим интересам и через церковь проводила активную борьбу против советской власти»¹⁸. Следователи Имбрат, Соколов и Подчасов еще до проверки, т.е. до 1956 года, за «систематическое нарушение социалистической за­конности и фальсификацию дел» были уволены из органов госбезопасности, между тем как до середины 1950-х годов они считались одними из лучших следователей аппарата НКВД Ленинградской области. Скорее всего, эти следователи про­сто пали жертвами разоблачений культа личности Сталина и «злодеяний Берии», между тем как применяемые ими методы следствия не были исключением из правил, а, наоборот, обыч­ными методами следственной работы НКВД. Необходимо учитывать, что любой следователь НКВД, занимаясь делом представителя Церкви, был настроен негативно к арестован­ному, старался любой ценой заставить его признаться в анти­советской и контрреволюционной деятельности, которой, по мнению органов госбезопасности, так или иначе занимался каждый священно- и церковнослужитель.

Следует отметить, что и в случае получения «собствен­норучных» признательных показаний они всегда были связа­ны с «подсказками» следователей, ведущих конкретное дело¹⁹. Так, например, в протоколах допроса арестованного 16 июня 1944 года священника Иоанна (Janis) Намниекса, проведенного 22 февраля 1942 года, обвиняемый всюду называет себя «слу­жителем религиозного культа». Понятно, что такое название сана священнослужителя было произвольно записано следова­телем НКВД. В свою очередь, арестованный 4 ноября 1944 года протоиерей Николай Лауцис в ходе первых допросов признал­ся, что он в 1941-1944 годах являлся «агентом немецких разве­дывательных служб». Однако, как только сменился следова­тель, отец Николай сразу же отказался от всех своих прежних показаний²⁰. Диакон Владимир Дятковский был арестован 11 января 1945 года как «агент немецкой полиции». По словам допрашивавшего его следователя, на допросе отец Владимир «виновным себя признал полностью». Однако решением Во­енной прокуратуры Уральского военного округа уголовное дело диакона Владимира Дятковского 14 ноября 1946 года «за от­сутствием состава преступления» было прекращено, и отец Владимир был освобожден из-под стражи²¹.

Иногда протокол допроса передает как особенности речи арестованного, так и его отношение к инкриминированной ему вине. Так, протоиерей Сергий Ефимов в ходе допроса заявил, что он «никаких антисоветских разговоров не вел. Вообще я не думал о власти, я думал только о народе, о России и хотел туда вернуться»²².

Содержащаяся в протоколах допросов и «собственно­ручных признаниях» информация, как правило, была непол­ной, фрагментарной, неточной, иногда искаженной. На сте­пень ее полноты и достоверности влияли такие факторы, как свойства памяти арестованного, субъективное восприятие тех или иных событий, форма постановки вопросов на доп­росе, формы и методы морального и физического давления на арестованного со стороны следствия и, как результат их, — психологическое состояние арестованного и др. В целом же протоколы допросов — самые интересные документы для исследователей, так как, пусть даже фрагментарно и иска­женно, но отражают взгляды обвиняемого и интерпретацию их следователем. Однако не следует забывать, что во второй половине 1950-х годов многие осужденные по политичес­ким статьям заключенные утверждали, что на самом деле их никто не допрашивал и что они вообще ничего не подписы­вали, т.е. протоколы их допросов были плодом фантазии следователя.

Нужно учитывать и то обстоятельство, что так называе­мые «политические преступления» рассматривались не на от­крытом заседании суда, а во внесудебном порядке Особыми совещаниями при народном комиссаре внутренних дел СССР, получившими название «троек», разумеется, без участия защи­ты. «Тройки» действовали с 1935 года в составе представите­лей НКВД, партийных органов и милиции (или Исполнитель­ного комитета местного Совета). На практике все единолично решал следователь НКВД, а остальные члены «тройки» только подписывали документы. Большинство обвиняемых были ин­формированы об этом порядке судебного рассмотрения дел, поэтому, особенно не полагаясь на объективность «троек», в ходе следствия старались максимально оправдать себя или же, наоборот, признанием своей вины, то есть путем оговора себя пытались заслужить себе более мягкое наказание или облег­чить участь членов своей семьи.

Следственные дела, имеющие общее происхождение и назначение, отличаются своим объемом и информацией. Раз­личия зависели от характера следствия. Так, например, все члены Псковской (Внешней) Православной Миссии, в деятель­ности которой принимали участие многие латвийские священ­но- и церковнослужители, были сведены в одно коллектив­ное дело, поэтому в следственные дела бывших миссионеров были помещены показания или материалы допросов других участников этой «преступной группировки». Толщина дела зависела и от того, сохранило ли следствие изъятые при арес­те документы обвиняемого или они были уничтожены во вре­мя ареста и обыска. Работники НКВД часто даже умышленно уничтожали или «теряли» улики, так как отсутствие улик сле­дователи рассматривали в качестве обстоятельства, отягоща­ющего вину обвиняемого, который якобы сам при аресте унич­тожил улики. Следует учитывать и темпы работы следствия в период массовых репрессий, и уровень профессионализма со­трудников НКВД, их пренебрежение к процессуальным нормам, в результате которого часть документов пропадала и во время следствия²³.

Дела внесудебного следствия, как правило, делят на две группы:

1. обязательные следственные документы;

2. материалы, приобщенные к делу в качестве доказа­тельства вины арестованного.

В первую группу документов входили: справка (ордер) на арест; постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения; анкета арестованного; справка рай­совета или сельсовета о социальном и имущественном поло­жении обвиняемого; ордер на обыск; протокол обыска; акт об уничтожении конфискованного имущества; протоколы допро­сов обвиняемых и свидетелей; протокол очной ставки; обви­нительное заключение; выписка из протокола заседания «трой­ки»; выписка из акта о приведении приговора в исполнение; справка о смерти осужденного и др. Во вторую группу матери­алов входили: документы личного происхождения (выписки из метрических книг, свидетельства о рождении, аттестаты, дип­ломы, паспорта, послужные списки, письма и записки, запис­ные книжки, дневники арестованного и т.п.); творческие мате­риалы (тексты лекций, проповедей, статей, докладов аресто­ванного и др.); официальные документы (распоряжения епар­хиального управления о назначении священника на приход, удостоверения, анкеты священнослужителей, справки и сооб­щения о наградах, различные распоряжения органов церков­ного управления и т.п.); фотографии²⁴.

Естественно, что закрытый суд и упрощенное ведение следствия освобождали следователей НКВД от необходимос­ти тщательного обоснования всех пунктов обвинения. Для них главным в составе преступления был сам факт ареста «врага народа», под который нужно был подвести соответствующую статью УПК. Поэтому материалы следствия часто предельно лаконичны и не содержат деталей, крайне важных для иссле­дователя. Разумеется, сам характер политического дела изна­чально придавал ему тенденциозность.

Следует отметить, что судебно-следственные материалы 1940-1941 годов изобилуют большим количеством граммати­ческих ошибок, описок и опечаток, искажениями имен, фами­лий, духовных санов и званий, нарушениями хронологическо­го и тематического порядка комплектации следственных дел и др. Интересно отметить, что эти и другие нарушения в веде­нии следственных дел были признаны постановлением Совнар­кома СССР ЦК ВКП (б) «Об аресте, прокурорском надзоре и ведении следствия», принятом 17 ноября 1938 года: «При доп­росах арестованных протоколы допроса не всегда ведутся. Не­редко имеют место случаи, когда показания арестованного за­писываются следователем в виде заметок, а затем, спустя про­должительное время (декада, месяц, даже больше), составляет­ся общий протокол… Следственные дела оформляются неряш­ливо, в дело помещаются черновые, неизвестно кем исправ­ленные и перечеркнутые карандашные записи показаний, по­мещаются не подписанные допрошенным и не заверенные следователем протоколы показаний и т.п.»²⁵.

Судя по делам 1940-1941 годов, заведенным на латвий­ских православных священно- и церковнослужителей, следо­ватели НКВД не считали нужным выполнять указания поста­новления Совнаркома 1938 года, подписанного И. Сталиным и В. Молотовым. В условиях «упрощенности» следствия и суда у следственных дел был, как правило, только один читатель — сам следователь. Зная об этом, последний особо не затруднял себя соблюдением норм правописания, порядка ведения судо­производства, проверкой сведений, полученных в ходе допро­са обвиняемого. Проверка показаний обвиняемых ограничива­лась лишь тем, что следователи перекрывали показания одних обвиняемых показаниями других, арестованных по этому же делу лиц. Однако и подобного рода «проверки» практикова­лись только по делам, которые рассматривались в 1944-1952 годах. В 1940-1941 годах следователям для подготовки на аре­стованного обвинительного заключения вполне хватало аген­турного донесения, анонимного письма или просто социаль­ного происхождения священника. Так, например, в деле арес­тованного 15 мая 1941 года (вторично — в 1944 г.) священника Александра Макарова были записаны без каких-либо ссылок на источник информации следующие «преступления», совер­шенные священником: «прошлое — белобандит; социальная принадлежность — сын дворянина-помещика; преступление — убийство и расстрел красноармейцев и мирного населения»²⁶. Судя по следственным делам 1940-1941 годов, в этот период даже в том случае, если обвиняемый утверждал, что показания свидетелей ложные, подлинность этих показаний не проверя­лась, как совсем не проверялись и показания самого обвиняе­мого.

Обвинение, предъявленное арестованному, в ходе след­ствия могло неоднократно меняться. Так, например, основа­нием для ареста 14 июня 1941 года протоиерея Петра Гред­зенса послужило то, что священник якобы «проводит антисо­ветскую агитацию, имеет связь с Германием». В свою оче­редь, в справке, составленной 11 июня 1941 года начальни­ком Талсинского отделения Народного комиссариата государ­ственной безопасности (НКГБ) вина отца Петра Гредзенса трактовалась уже более широко: «Гредзенс Петр Андреевич являлся заместителем начальника Талсинского отделения кон­трреволюционной организации «Крестьянского Союза» (Зем-ниеку Савиениба) и вел активную борьбу против рабочего класса и клеветал на Советский Союз. Редактор религиозного журнала. До 1924 года жил в СССР и там находился в заклю­чении за контрреволюционные дела. В настоящее проводит антисоветскую пропаганду и имеет связь с зятем в Герма­нии»²⁷. В третьем варианте обвинения П. А. Гредзенса, под­готовленном 7 февраля 1942 года, пропало его членство в Крестьянском Союзе, вместо чего священнику вменялось в вину членство в «национально-шовинистическом «Латышс­ком обществе», участие в проводимых этим обществом ме­роприятиях. Будучи священником, в 1927 году проводил кле­ветническую агитацию, направленную против СССР. После фашистского переворота в Латвии в 1934 году Гредзенс ми­нистром внутренних дел был назначен членом Талсинской городской управы и в этой должности находился до установ­ления Советской власти в Латвии, т.е. по 1940 год»²⁸.

В постановлении на арест диакона Иоанна Алексеевича Гонестова, выданном 9 июня 1941 года, ему вменялось в вину то, что он «во время Гражданской войны в 1919 году служил в частях Белой армии, участвовал в расстрелах местных жите­лей-коммунистов. По окончании Гражданской войны Гонес-тов поступил в военно-фашистскую организацию айзсаргов. Пользуясь положением айзсарга, Гонестов вел себя возмути­тельно по отношению к местному населению. В настоящее время к Советской власти настроен враждебно». 27 декабря 1943 года в Соликамске по делу уже заключенного в лагерь «Усольлаг» И. А. Гонестова было составлено следующее об­винительное заключение: «В 1919 году служил в Белой ар­мии Юденича… Являясь враждебно настроенным к револю­ционному движению, в 1932 году вступил в военно-фашистс­кую организацию айзсаргов и состоял в ней до 1934 года, за­нимая пост командира взвода. Принимал участие в меропри­ятиях айзсаргов. После установления Советской власти в Лат­вии в 1940 году высказывал недовольство решениями советс­кого правительства». Факт службы Гонестова в армии Юде­нича и его антисоветские настроения исчезли в приговоре Особого совещания при народном комиссаре внутренних дел СССР («тройки») по делу И. А. Гонестова, принятом 14 марта 1943 года: «За участие в контрреволюционной фашистской организации Гонестова Ивана Алексеевича приговорить к высшей мере наказания — к расстрелу»²⁹. При этом отец Иоанн был обвинен по статьям 58-10 («антисоветская пропа­ганда или агитация»), 58-4 («оказание каким бы то ни было способом помощи международной буржуазии») и 58-13 («ак­тивные действия или активная борьба против рабочего клас­са и революционного движения»).

После окончания Второй мировой войны арестованным латвийским священникам уже инкриминировались не только «безобидная» статья 58-10, но и одна из двух (или обе одновре­менно) «расстрельных» статей: статья 58-1 «а» («измена Роди­не, т.е. действия, совершенные гражданами СССР в ущерб во­енной мощи СССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как-то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелет за границу») и статья 58-3 («сноше­ние в контрреволюционных целях с иностранным государством или отдельными его представителями»)³⁰. Поэтому, чтобы про­вести бывших участников Псковской (Внешней) Православной Миссии по статье 58-1 «а», следователи, работавшие с миссио­нерами, старались доказать факт их сотрудничества с гестапо (иногда — с СД или с «немецкими разведывательными органа­ми»³¹ с целью «проведения шпионско-подрывной деятельнос­ти против Советского Союза»³² или же для «выявления парти­зан, лиц, враждебно настроенных к немцам, и проведения сре­ди населения антисоветской и профашистской пропаганды»³³), однако, так как на самом деле такого сотрудничества не было, эти доказательства опирались на тот факт, что миссионеры были вынуждены подчиняться распоряжениям оккупационных вла­стей, что, разумеется, было неизбежным в условиях военного времени.

Следует отметить и то, что по статье 58-3 к «высшей мере социальной защиты», т.е. к расстрелу, можно было пригово­рить любого жителя Латвии, который работал в условиях не­мецкого оккупационного режима, т.е. входил в «сношения» с представителями иностранного государства. Так, вина аресто­ванного 23 марта 1945 года протоиерея Иоанна Добротворско-го состояла в том, что он «проживал на временно оккупиро­ванной немцами территории в г. Риге» и якобы «выдавал не­мецкой полиции враждебно настроенных к немцам рабочих, служащих, активистов и членов ВКП (б)»³⁴; священника Нико­лая Красногородского (1895-1954) в том, что он «сотрудничал с немецкими оккупационными учреждениями и вел антисовет­скую агитацию и пропаганду»³⁵; члена Экзаршего управления протоиерея Владимира Янсона (1899-1987) в том, что он «яв­лялся одним из активных организаторов выполнения указаний немецкой администрации по направлению православной церк­ви на борьбу против Советской власти»³⁶. Протоиерей Нико­лай Лауцис был осужден на 5 лет ИТЛ за «изменническое по­ведение во время пребывания на оккупированной террито­рии»³⁷; протоиерей Савва Трубицын (1887-1968) во время Второй мировой войны служил благочинным Двинского округа и являлся членом Епархиального Совета, поэтому был осужден «за пособничество немецким захватчикам»³⁸ и т.п. Кроме того, советскими органами госбезопасности под «иностранным го­сударством» понималась и независимая Латвийская Республи­ка, на территории которой до 1940 года проживали все латвий­ские православные священно- и церковнослужители, разуме­ется, входя в «сношение» с государством или «с отдельными его представителями». В свою очередь, практически все обще­ственные организации Латвийской Республики (в том числе Русское студенческое православное единение — РСПЕ, «Ла­тышское общество», гимнастическое общество «Сокол», «Риж­ское русское просветительное общество», певческое общество «Баян», студенческие корпорации и др., с которыми сотрудни­чали многие православные священники) считались «антисовет­скими организациями», за участие в которых можно было при­влечь к уголовной ответственности.

Доказательства того, что к арестованному латвийскому священнику, находившемуся в годы войны на оккупирован­ной немцами территории, можно применить статью 58-1 «а» как «к изменнику Родины», или же его, как коллаборациони­ста, можно провести по статье 58-3, были чрезвычайно про­стыми. По воспоминаниям протоиерея Георгия Тайлова, на первом допросе в ленинградской тюрьме следователь задал ему вопрос: почему он остался на оккупированной немцами территории? На этот вопрос отец Георгий ответил: «Не успе­ли эвакуироваться, наступление было очень быстрым, немцы застигли наш район врасплох, почти никто не успел уйти!» — «Но ведь были люди, которые ушли, убежали, эвакуирова­лись в тыл страны?» — «Были, — отвечал я, — но их было очень мало, Прибалтика была захвачена в очень короткое вре­мя». — «Значит, была возможность уйти от врага, Вы ею не воспользовались, — заметил следователь». На основании это­го следователь сделал следующий вывод: священник остался в Латвии потому, что, будучи врагом советской власти, ждал прихода немецких войск, а когда дождался — пошел служить нацистским властям³⁹. По мнению следователя НКВД, вина арестованного в августе 1944 года псаломщика Г. В. Ильинс­кого (1915-1945) состояла в том, что он «в 1941 году, при от­ступлении Красной Армии, не эвакуировался в советский тыл, а специально остался для сотрудничества с немцами в борьбе против Советского Союза»⁴⁰. По словам следователя, псалом­щик В. В. Караваев «в июле 1941 года из антисоветских по­буждений остался проживать на территории, оккупированной немецкими войсками», а в августе 1941 года был направлен «для проведения антисоветской работы» в Псковскую (Вне­шнюю) Православную Миссию, которая «под флагом церкви проводила активную пропагандистскую и контрреволюцион­ную работу против советской власти»⁴¹.

Вместе с тем при использовании этого вида источников не следует забывать, что среди следователей НКВД встреча­лись и настоящие специалисты своего дела, которые при жела­нии могли очень убедительно доказать факт измены аресто­ванным Родине, факт его сотрудничества с иностранной раз­ведкой или же другую его вину.

В отличие от 1940-1941 годов, после Второй мировой войны приговоры по политическим делам выносили Военные трибуналы войск МВД (МГБ), в начале 1950-х годов — Судеб­ная коллегия по уголовным делам Верховного суда СССР или ЛССР. Интересно отметить, что если «тройки» 1940-1941 го­дов, вынося свой приговор, просто переписывали ту меру на­казания, которую в обвинительном заключении предлагал при­менить следователь, в послевоенное время предлагаемые об­винительным заключением наказания разняться с наказания­ми, принятыми трибуналами. Как правило, по приговорам три­буналов обвиняемый приговаривался к более мягкому наказа­нию чем то, что предлагал ему назначить следователь. Судя по протоколу заседания Судебной коллегии по уголовным делам Красноярского Краевого суда от 29 декабря 1946 года, рассмот­ревшего дело по обвинению священника Трофима Сивакова (1873-194?) по ст. 58-10, ч. 2 УПК РСФСР, в этом заседании участвовала даже адвокат (!) тов. Доставалова, которая попро­сила суд учесть такие «смягчающие обстоятельства, как пре­клонный возраст обвиняемого и вынести ему соответствующую меру наказания». Суд не учел просьбу адвоката и приговорил отца Трофима к лишению свободы в ИТЛ сроком на пять лет с поражением в правах на три года⁴², однако участие адвоката в подобного рода судебных заседаниях — случай поистине ис­ключительный. К сожалению, дальнейшая судьба священника Трофима Сивакова неизвестна.

Помимо статей 58-1 «а» и 58-3 и после Второй мировой войны отдельные арестованные латвийские священники по-прежнему обвинялись по знаменитой статье 58-10 («антисовет­ская агитация и пропаганда»). Так, арестованный 4 января 1952 года священник Рижской Преображенской церкви Владимир Володин (1915-19?) был приговорен к 10 годам ИТЛ именно по этой статье, так как «опошлял учение марксизма», хранил и распространял «антисоветскую и идеологически вредную ли­тературу» (при обыске у него был найден роман М. Булгакова «Белая гвардия», книги по оккультизму и йоге, книги В. Соло­вьева, Иоанна Кронштадтского и др.), а также слушал переда­чи радиостанции «Голос Америки». Отец Владимир Володин отбывал наказание 6 лет. Указом Президиума Верховного Со­вета СССР от 27 марта 1958 года он был амнистирован и отпу­щен на свободу со снятием судимости⁴³.

Слава Богу, никто из арестованных в 1944-1952 годах латвийских православных священно- и церковнослужителей не был расстрелян, однако земная жизнь многих из них оборва­лась в сталинских лагеря. В лагерях были замучены: протоие­рей Иоанн Добротворский (1880-1945), священник Гордий Ольшевский (1897-194?), священник Александр Макаров, про­тоиерей Николай Жунда (1913-1953), священник Павел Пан­филов (1888-1952), псаломщик Г. В. Ильинский (1915-1944), протопресвитер Кирилл Зайц (1869-1948), священник Генна­дий Комаровский (1897-19?), священник Трофим Сиваков (1873-194?), протоиерей Николай Красногородский (1897— 1954?), священник Роман (Roirmns) Берзинып (1900-194?), свя­щенник Петр (Peteris) Михайлов и др. Этот скорбный список далеко не полный, так как судьба многих репрессированных священно- и церковнослужителей до сих неизвестна. К этому списку следует добавить и тех, кто вернулся после лагерей в Латвию, будучи тяжело больным: священник Виктор Першин (1885-1960), протоиерей Николай Шенрок (1888-1965), диа­кон Владимир Дятковский, протоиерей Савва Трубицын (1887— 1968), священник Василий Ширкевич (1881-1957), священник Андрей Иванов (1884-1963), протоиерей Сергей Виноградов (1889-1969), священник Владимир Володин (1915-19?), про­тоиерей Герман Жегалов (1894-1955), иподиакон Φ. Ф. Цвир-ко (1905-1962) и др. К сожалению, и этот список можно про­должить, так как период земной жизни многих священников и псаломщиков после освобождения их из лагерей до сих пор остается неизвестным.

После разоблачения культа личности Сталина прошла волна прокурорских проверок законности арестов по «полити­ческим статьям» УПК РСФСР. Эти проверки выявили вопию­щие нарушения процессуальных норм следствия и суда. Так, проверка по делу протоиерея Стефана (Степана) Никоновича Заливского (1897-1978), осужденного 14 июня 1942 года на 10 лет исправительно-трудовых лагерей (арестован 14 июня 1941 года), проведенная в 1956 году, показала, что обвинения За­ливского в «активной борьбе с революционным движением Латвии, в призывах в проповедях к организованной борьбе с Советской властью» не были доказаны следствием: «Показа­ния Рожок-Роговского против Заливского были только косвен­ными и не были проверены, а свидетели Захаревич и Болда-вешко дали показания о единичном высказывании Заливского, которое нельзя признать за факт проведения Заливским анти­советской агитации, кроме того, это высказывание Заливского имело место до установления Советской власти в Латвии… Следствие по делу Заливского проведено с грубейшим нару­шением социалистической законности: свидетели в отношении Заливского допрошены задолго до возбуждения дела на Залив­ского и его ареста (свидетели допрошены в сентябре 1940 года, а Заливский арестован в июне 1941 года); арестован Заливский был без достаточных к этому оснований; арест Заливского про­курором не был санкционирован. Арестован Заливский был за проведение антисоветской агитации, в этом же ему было предъявлено обвинение, осужден же Заливский был за участие в контрреволюционной организации». В результате проверки было принято следующее решение: «Дело на С. Н. Заливского производством прекратить за отсутствием в его действиях со­става преступления»⁴⁴.

Проверка по делу протоиерея Николая Шенрока (1888-1965), проведенная в августе 1956 года Военным трибуналом Ленинградского военного округа, выявила, что все показания, данные Шенроком в ходе предварительного следствия, «явля­ются неверными, они писались следователем, и подписывались Шенроком вследствие угроз, физического и психического воз­действия следователя». В результате, приговор по делу о. Ни­колая Шенрока был отменен, а священник немедленно осво­божден из-под стражи⁴⁵.

Летом 1956 года была проведена проверка жалобы не только Николая Шенрока, но и жалоб священников Иоанна Амозова и Ливерия Воронова (1914-1995), в которых они ука­зали, что «никогда агентами немецкой разведки не были, ан­тисоветской агитации не проводили, а в ходе следствия ого­ворили себя и других под влиянием применения к ним неза­конных методов следствия». Факты, приведенные в этих жа­лобах, в ходе прокурорской проверки полностью подтвер­дились, в результате чего приговор по делу вышеназванных лиц был отменен, а сами священники были выпущены на сво­боду⁴⁶.

В феврале 1955 года арестованный в 1948 году протоие­рей Иоанн Трубецкой (1911-1991) написал жалобу Генераль­ному прокурору СССР, в которой отметил, что в ходе след­ствия по его делу «следственные органы, ничем не брезгуя, грубо нарушали советские законы ведения следствия. Как свя­щенник, я никак не мог противостоять грубым и хулиганским издевательствам, применяемым ко мне со стороны следовате­ля, и вынужден был сознательно себя оговорить, т.е. подписы­вать все то, что преступно измышлял следователь… Опасаясь того, что я когда-нибудь разоблачу его методы ведения след­ствия, следователь решил «подкрепить» мои собственные «при­знания» свидетельскими показаниями. Для этой цели он выс­тавил целый отряд лжесвидетелей, которые охотно, по тем или другим причинам, согласились с требованиями следственных органов меня оклеветать. Причем из 10 «свидетелей» у меня очная ставка состоялась только с двумя… Я заявляю, что все свидетели по моему делу — лжесвидетели, подставные лица». На основании этого отец Иоанн написал, что он считает все факты по своему делу «вымышленными или искаженными»⁴⁷. Проверка жалобы, проведенная аппаратом Генерального про­курора, подтвердила правоту священника, на основании чего 10 июля 1956 года отец Иоанн Трубецкой был освобожден из-под стражи.

Таким образом, судебно-следственные дела — это осо­бый вид исторических источников: источники по истории су-дебно-следственной системы периода сталинских репрессий, характера этой системы, применяемых ею методов судебно-следственного разбирательства. Трудно переоценить значе­ние этих источников для изучения репрессий 1940-1941 го­дов на территории Латвии. Во время немецкой оккупации, а затем — в годы «хрущевской оттепели» приводились факты репрессий советской власти против духовенства, однако эти факты, как правило, не были документально подтверждены. В свою очередь, в наши дни создается впечатление, что эти факты интересуют лишь одну Православную Церковь. В пос­левоенные годы сталинского режима, когда опасно было даже просто упоминание о своей работе в условиях немецкой ок­купации, документы, подтверждающие факт этой работы, как правило, не сохранялись, поэтому судебно-следственные ма­териалы являются чуть ли не единственным значительным массивом источников, в котором отразилась деятельность Церкви на оккупированных германской армией территориях. Однако, учитывая специфику этого вида источников, приво­димый в них фактологический материал требует самой тща­тельной проверки. Необходимо учитывать и особенности каж­дого следственного дела, которые определялись идеологичес­кими задачами и ведомственными установками в соответствии с очередной кампании коммунистической партии и советско­го правительства, личностными характеристиками следова­телей, обвиняемых и свидетелей. В целом, невозможно использовать сведения, содержащиеся в следственных делах, если нет возможности верифицировать их другими источника­ми — воспоминаниями, законодательными актами, делопро­изводственной документацией и др.

Примечания

1 Цит. по: Шкаровский М. В. Русская Православная Церковь при Сталине и Хрущеве (Государственно-церковные отношения в СССР в 1939-1964 годах). М., 1999. С. 91, 96.

2 Там же. С. 92-93, 112.

3 Голиков Α., свящ., Фомин С. Кровью убеленные. Мученики и исповедники Северо-Запада России и Прибалтики (1940-1955). Μ., 1999. С. 213.

4 Bergmanis A. Latvijas iedzivotaju baumas parkaru 1940-1941 gada/ / Latvijas Okupacijas muzeja gadagramata. Varas patvala. Riga, 2003. 104.1pp.

5 Бенигсен Г., прот. Христос победитель // Санкт-Петербургские епархиальные ведомости, 2003. Вып. 26-27′. С. 237-238.

6 Latvijas Valsts Arhtvs (talak — LVA), 1986. F., 2. Apr., P-1240.1.

7 Turpat, 6637.1.

8 Воспоминания бывшего старшего следователя УКГБ по Томской области А. Спраговского // http://www.memorial.krsk.ru/memuar/ Spragovsky.htm

9 Salnais V. The Church in Latvia during Soviet Russian and German Rule // Stockholm Documents. The German Occupation of Latvia. 1941-1945. What Did America Know? Editor: Andrew Ezergailis. Latvijas Vesturniekukomisijas raksti. 5. sejums. Riga.2007. — 378.1pp.

10 http://his95.narod.ru/doc22/st58.htm.

11 LVA, 1986. F., 2. Apr., P-8688.1.

12 Тайлов Г., npom. За проволокой. 1944-1955 гг. // Православие в Латвии. Исторические очерки. Вып. 4. Сб. статей под ред. А. В. Гаврилина. Рига, 2004. С. 58.

13LVA, 1987. F., 1. Apr., 14418.1.

14 Turpat, 1986. F., 2. Apr., P-10683.1.

15 Turpat, 1. Apr., 42707.1.

16 Turpat, 2. Apr., P-2393.1.

17 Кажется по меньшей мере странным, что о. Кирилл Зайц, свободно говоривший на латышском языке, называет его «латвийским». Кроме того, главный редактор журнала «Вера и Жизнь», разумеется, не мог не запомнить правильное название журнала.

18 LVA, 1986. F., 1. Apr., Р-2393. 1.

19 Кудрявцев С. В. Методы следствия и первая волна репрессий в НКВД // www.yaroslav.fsb.ru; Воспоминания бывшего старшего следователя УКГБ по Томской области А. Спраговского // www.memorial.krsk.ru/memuar/Spragovsky.htm.

20 LVA, 1986. F., 1. Apr., 37599.1.
²¹Turpat, 2. Apr., Ρ-1901.1.
²²Turpat, 1. Apr., 12579.1.

23 Быкова С. «Наказанная память»: свидетельства о прошлом в следственных материалах НКВД // www.intelros.ru/3854-nakazannaja-pamj at-svidetelstva-o.html

24 Володина А. С. «Дела по обвинению» православных граждан и мирян в Государственном архиве Российской Федерации как исторический источник // http://e-lib.gasu.ru/konf/mak/arhiv/2006/25.doc.

25 Постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП (б) от 17 ноября 1838 года «Об аресте, прокурорском надзоре и ведении следствия» / / www.petrograd.biz/stalin/

26 LVA, 1986. F. На этом деле вместо номера пометка: «Дело в 1966 году передано в КГБ Псковской области».

27 Следует отметить, что Крестьянский союз, как и все политические партии Латвии, был ликвидирован в мае 1934 года, однако это совсем не смущало сотрудников НКГБ.

28LVA, 1987. F., 1. Apr., 14418.1.

29 Turpat, 1986. F., 2. Apr., P-6553.1.

30 http://his95.narod.ru/doc22/st58.htm.

31 «Дело священника Романа ГерардовичаБерзинына», LVA, 1986. F., 1. Apr., 418.1.

32 «Дело протоиерея Сергея Ивановича Ефимова», LVA, 1986. F., 1. Apr., 12579.1.

33 «Дело священника Виктора Андреевича Першина», LVA, 1986. F., 1. Apr., 42812.1.

34 LVA, 1986. F., 1. Apr., 13011.1.

35 Turpat, 15230.1.

36 Turpat, 2. Apr., Ρ-10419.1.

37 Turpat, 1. Apr., 37599.1.

38 Turpat, 2. Apr., P-8009.1.

39 ТайловГ., npom. За проволокой. 1944-1955 гг… С. 50.

40 LVA,2420. F.,2. Apr., 12.1.

41 Turpat, 1986. F., 2. Apr., P-5269.1.

42 Turpat, 1. Apr., 136.1.

43 Turpat, 6456.1.

44 Turpat, 1987. F., 2. Apr., P-2019. 1.

45 Turpat, P-2393.1.

46 Turpat.

47 Turpat, 1986. F., 1. Apr. 40325.1.