С. Л. Фирсов

Личность, политика и власть. О книге М. И. Одинцова «Патриарх Сергий»

Исследование жизни выдающегося человека — всегда задача со многими неизвестными. Во-первых, в большинстве случаев трудно восстановить в подробностях тот мир, который окружал его в разные периоды жизни, оценить, что, как и по­чему влияло на его мировоззрение, формировало личность, укрепляло представления о добре и зле, истине и лжи. Во-вто­рых, чрезвычайно непросто разобраться в социально-психоло­гической обстановке, опосредованно и непосредственно вли­явшей на политические предпочтения выдающегося человека, на их изменение и корректировку — это требует понимания того, что для него было главным, а что второстепенным, кто были его учителя, родители, друзья, единомышленники и про­тивники, наконец, как они повлияли на его внутренние пере­живания, трансформировавшиеся с годами в те или иные по­литические решения и общественные поступки.

Неслучайно С.Ю. Витте однажды заметил: «Чтобы оп­ределить человека, надо писать роман его жизни, а потому вся­кое определение человека — это только штрихи, в отдаленной степени определяющие его фигуру». Писать «роман жизни» известной исторической личности — значит прежде всего пы­таться понять то важное, что сделало жизнь этого человека интересной и поучительной для последующих поколений. Про­ще говоря, то, что позволяет судить о вкладе выдающегося че­ловека в историю, о его влиянии на ход исторических процес­сов, на развитие общества и государства и т.п.

Рассказать о Патриархе Сергии (Страгородском) — зна­чит изучить и описать его жизнь в контексте истории «двух Рос- сий» — дореволюционной, императорской, и советской, ленин­ско-сталинской. Задача эта исключительной сложности, посколь­ку предполагает знание и понимание как феномена монархичес­кой государственности, традиций синодальной церковности, внутрицерковных проблем и нестроений конца XIX — начала XX века, так и перипетий церковно-государственных отноше­ний советского периода, истории воинствующего большевистс­кого богоборчества, церковных расколов, политической страте­гии и тактики коммунистической партии и пролетарского госу­дарства в «религиозном вопросе».

Однако все это — лишь необходимые, но недостаточные элементы, позволяющие приступить к написанию биографии одного из самых известных (и неоднократно оцениваемых) иерархов Русской Церкви XX века. Для того чтобы написать его портрет, важно, по моему убеждению, восстановить круг идейно близких к Святейшему Патриарху лиц, проследить эта­пы его религиозного, социального и политического становле­ния в контексте времени.

Однажды Д.С. Лихачев сказал, что интеллигентный че­ловек — это тот, кто может часто менять свои взгляды, но ни­когда не меняет своих убеждений. Действительно, взгляды могут меняться под воздействием разного рода внешних об­стоятельств; с годами умный человек мудреет, подчас отказы­ваясь от того, что считал непреложной истиной в ранние годы жизни. Но менять убеждения — значит изменять самому себе, ибо отношение к тому, что есть правда и ложь, белое и черное суть фундамент человеческой личности. Конечно, дело вовсе не в том, что Д.С. Лихачев писал об интеллигентах — приве­денное определение вполне корректно использовать, говоря о любом думающем, «рефлектирующем» человеке. Тем более, о человеке выдающемся. Для исследователя же всегда остается актуальным вопрос: что, почему и когда повлияло на измене­ние выдающейся личностью тех или иных исповедуемых им ранее взглядов. Неужели только «внешние» (например, соци­ально-политические) факторы?

В поисках ответа на поставленный вопрос исследователь с неизбежностью должен обратиться к социальной психоло­гии, стараясь воссоздать не только общую картину прошлого, но и стремясь наполнить эту картину живыми людьми. Такой исследователь не будет морализатором и судьей и/или адвока­том минувшего, он будет, если угодно, «социальным антропо­логом», для которого важнее не расставить все точки над «i», а так сформулировать вопросы, чтобы ответы на них в случае его ошибки могли бы быть уточнены и при необходимости пересмотрены другими учеными. Таким образом, речь идет о методологических приемах изучения жизни выдающегося че­ловека, дающих возможность восстановить его биографию в тех подробностях, которые позволяют осуществить источни­ки. Причем, подчеркну, знание источников a’priori не означа­ет, что исследователь может их полноценно использовать при написании обобщающего биографического труда (поскольку в данном случае мы рассуждаем о такого рода работах).

Марксистско-ленинская методология, увы, не позволяет политически не ангажированному историку выйти за шабло­ны и социологические штампы, «привязывая» биографию лич­ности к классу, политической или религиозной группе, соци­ально-экономической формации. Отказ от этого — уже мето­дологическая «измена», даже если она прикрывается разного рода «лирическими отступлениями»: вывод предопределен подходом. Из этого не следует, что все биографии, написан­ные с марксистских позиций, плохи. Но, как правило, они од­нобоки и изначально пристрастны. В конце концов, многое за­висит от того, кто является автором и о ком ведется речь. Для примера вспомним хотя бы блестящую биографию К. Маркса, в дореволюционный период написанную В.И. Лениным для Энциклопедического словаря Гранат и опубликованную в 28­м томе словаря. Можно ли, используя методологический инст­рументарий В.И. Ленина — автора биографической статьи, посвященной основоположнику научного коммунизма, писать работу, например, о церковном деятеле, жившем как до 1917 года, так и в последующий, большевистский, период в России? Думается, вопрос сугубо риторический.

Разумеется, большинство современных российских ис­ториков от марксистско-ленинской методологии в ее класси­ческих (т.е. советских) формах отказалось. Но подходы к изу­чению прошлого, к оценке исторических деятелей, к сожале­нию, нередко являются прежними. Позитивизм, шельмовать который было бы глупо (он сыграл положительную роль в фор­мировании исторической науки), и ныне часто оказывается со­единенным с определенной социологической формой, где из­начально расставлены все акценты и единственная задача ис­следователя — «правильно» сгруппировать материал. Автор убеждает читателя в правоте собственных выводов, предопре­деляемых изначальной схемой, в которой прописано, что дол­жно восприниматься позитивно, а что — негативно. Детерми­нированный позитивизм преподносится как результат следо­вания «принципам историзма» и «объективности», хотя эта «объективность», если быть до конца последовательным, есть ничто иное, как прикровенная субъективность, программируе­мая избранным подходом.

Убежден, что давно настала пора честно признаться: ло­зунг «объективности» есть не более чем фраза, позволяющая избежать ответственности за методологический выбор, точнее, за невозможность его сделать. Отказ от социологических схем, навязанных в эпоху господства в СССР «единственно правиль­ной» идеологии, важен не для развенчания марксистко-ленин- ских методов исторического познания, а для успешного разви­тия новых методов исторической науки, в том числе и касаю­щихся церковной проблематики. В ином случае изучение воп­росов церковной истории не пойдет дальше «технического сло­жения» известных фактов без должного их анализа.

Как, в связи со сказанным, можно охарактеризовать не­давно вышедшую из печати книгу бывшего сотрудника Сове­та по делам религии при Совете министров СССР, доктора ис­торических наук Михаила Ивановича Одинцова, названную в аннотации первым полным исследованием жизни и служения Патриарха Сергия? Насколько эта книга отвечает потребнос­тям современной исторической науки в глубокой, осмыслен­ной с учетом всех pro et contra, биографии Святейшего?

Ответить на поставленные вопросы, на мой взгляд, воз­можно, только рассмотрев структуру книги, охарактеризовав политические и идеологические приоритеты автора (разумеет­ся, настолько, насколько они прописаны в книге), определив ее жанр и качество подачи материала читателю.

Сразу следует указать на то, что книга пристрастна — М.И. Одинцов не скрывает своей симпатии к Патриарху Сер­гию. Это его полное право, осуждать которое было бы невер­но. Другое дело, что в Патриархе Сергии его привлекает, на что он обращает пристальное внимание, а что считает незначи­тельными деталями, которые возможно опустить. Дабы кор­ректно оценить «акценты», расставленные М.И. Одинцовым, следует рассмотреть его работу, начиная с первой главы и за­канчивая последней, по ходу делая необходимые комментарии и характеризуя методологические приемы автора, используе­мые им при освящении биографии Патриарха Сергия на фоне российской истории конца XIX — первой половины XX века.

Книга М.И. Одинцова вышла в серии «Жизнь замечатель­ных людей». Внимательный читатель не мог не заметить, что книги этой серии имеют несколько направлений. Одни из них можно назвать литературно-художественными, другие — ис­торико-публицистическими и даже научно-историческими. Неизменно одно: книга, увидевшая свет в серии ЖЗЛ, должна быть написана таким образом, чтобы интересующийся исто­рией читатель смог ее прочитать с неменьшим интересом, чем профессиональный исследователь, знакомый с исторической проблематикой. Конечно, многое зависит от мастерства авто­ра: один умеет просто и доходчиво говорить о сложном, дру­гой подобным мастерством владеет не вполне.

Что же представляет собой книга «Патриарх Сергий» М.И. Одинцова?

Говорить об этом крайне трудно, поскольку автор пода­ет свой материал в «смешанной» манере: в каких-то местах книга напоминает роман, написанный начинающим беллетри­стом, в каких-то — научную статью, исполненную выпускни­ком советского гуманитарного вуза, боящегося отойти от тех социальных форм, в которых его учили излагать факты. Снос­ки, встречающиеся в книге, бессистемны и даны произвольно (хотя, быть может, это не вина автора, а результат действий редакторов серии — об этом можно лишь догадываться).

Книге предпосланы два эпиграфа и пролог. Первый эпиграф взят в Евангелии от Луки — слова Спасителя из На­горной проповеди («Не судите, и не будете судимы»); вто­рой — из речи владыки Сергия на архиерейской хиротонии 1901 года, в которой он подчеркивает, что епископское слу­жение есть «служение примирения» и истинный пастырь ради Церкви и духовного благополучия своей паствы готов пожертвовать всем, даже собственной жизнью и душой. Так четко и недвусмысленно определяется авторская позиция в отношении героя книги, о которой, впрочем, еще придется неоднократно говорить.

Что касается пролога, то он еще более впечатляет: М.И. Один­цов в художественной форме излагает историю того, как полков­ник госбезопасности Г.Г. Карпов, вызванный на Ближнюю дачу Сталина, получает назначение на должность председателя Со­вета по делам Русской Православной Церкви и предлагает вож­дю в качестве кандидата на патриарший престол митрополита Московского Сергия. Итак, читатель заинтригован: что же это за человек, назначение которого на патриарший престол реша­ется во время войны самим Верховным главнокомандующим с подачи офицера советских спецслужб? Дальнейшее изложение и должно дать ответ на этот вопрос.

Как и положено, М.И. Одинцов начинает рассказ об ис­тории семьи будущего Первосвятителя, весьма кратко (на 35 страницах) в первой главе излагая и основные этапы его био­графии — от рождения до окончания срока пребывания на по­сту ректора Санкт-Петербургской духовной академии в 1905 году. К сожалению, автор схематично излагает события пер­вых лет жизни Святейшего, практически не касаясь вопроса о том, что представлял собой мир потомственного духовенства, как он повлиял на становление характера владыки Сергия, что такое «ученое монашество» в истории Русской Церкви конца XIX века, на стезю которого будущий Патриарх вступил в 1890­е годы. Его служба в Японской миссии также описана до обид­ного лаконично. М.И. Одинцов отмечает незаурядные способ­ности своего героя, но никак не анализирует того, как они про­являлись: он только фиксирует назначения и перемещения вла­дыки, «технически» описывая его деятельность.

По убеждению М.И. Одинцова, владыка Сергий разделял представления либерального духовенства, к которому исследо­ватель причисляет также Петербургского митрополита Антония (Вадковского), архиепископа Волынского Антония (Храповиц­кого) и ряд профессоров и преподавателей столичной духовной академии (стр. 29). Делая подобные заявления, следовало бы подробно определить, что такое «либеральное духовенство» и кто ему противостоял, тем более что владыка Антоний (Храпо­вицкий), не являвшийся в то время архиепископом Волынским, никогда и никем (ни современниками, ни историками) не счи­тался представителем либерального духовенства.

Автор совершенно неверно пишет о том, что группа сто­личного духовенства и профессоров СПбДА «под предводи­тельством» (sic!) епископа Сергия (Страгородского) органи­зовала «религиозно-философские собеседования» (стр. 30-31). Организовывали их светские «богоискатели». Инициаторами были З.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковский. Идею Гиппиус-Ме­режковского и их единомышленников поддержал В.М. Сквор­цов — чиновник по особым поручениям при обер-прокуроре Святейшего Синода К.П. Победоносцеве, организовав встречу «богоискателей» с митрополитом Антонием (Вадковским) и добившись легализации религиозно-философских собраний (так назывались эти собеседования) у К.П. Победоносцева.

Среди участников РФС, действительно, были упоминае­мые на страницах книги Антонин (Грановский) и Михаил (Се­менов), но первый тогда не был епископом (его хиротония со­стоялась 2 марта 1903 г.), а второй — архимандритом. Автор, на стр. 31 назвав Михаила (Семенова) архимандритом, на стр. 34 правильно называет его иеромонахом. Это, конечно, мелочь, но мелочь для исследователя церковной истории немаловаж­ная. Кстати сказать, и репутации «церковных бунтарей» в то время он и архимандрит Антонин не имели. Более того, даже если считать их «бунтарями», то как быть с утверждением, что епископ Сергий — председатель РФС — «занимал самую ра­дикальную позицию», по крайней мере, прилагательно к воп­росу о свободе совести (стр. 33)?

Подобное утверждение плохо увязывается и с заявлени­ем о том, что, по свидетельству близких к владыке людей, ему было несвойственно разговаривать и обсуждать «проклятые вопросы современности» напоказ, публично (стр. 37). Показа­тельно, что автор противоречит сам себе и когда цитирует пуб­личное заявление епископа Сергия о событиях 9 января 1905 года (стр. 35). Видно, что М.И. Одинцов хочет сказать как мож­но больше о социальной проблематике, но говорит он об этом обрывочно и в большинстве случаев бессвязно. Для него важ­но показать, что «официальная пропаганда вместе с православ­ной иерархией» старалась «скрыть факт банкротства государ­ственной церковной политики» (стр. 30), что Россия сползала «в бездну социальных катастроф», потому-то в Церкви и заго­ворили о реформах, Поместном Соборе и патриаршестве. Но объяснение этого явления дается им до удивления плоско, хотя и публицистически хлестко: «нельзя было уже не замечать про­извола и диктата, гонений и преследований, творившихся в духовной сфере» (стр. 35). Как «произвол» и «диктат», «гоне­ния» и «преследования» повлияли на судьбу реформ, ожидав­шихся тогда многими православными деятелями?

Кстати сказать, автор не пишет, как и почему «радикал» владыка Сергий, явный сторонник реформ, вместе с владыкой

Антонием (Храповицким) при поддержке митрополита Анто­ния (Вадковского) участвовал в организации февральского 1901 года определения Святейшего Синода, констатировавшего от­падение Л.Н. Толстого от Церкви. Или пресловутое «отлуче­ние» великого писателя он все-таки «произволом» не считает? Очевидно, подобные вопросы показались автору не слишком важными и поэтому не рассматриваются в книге.

Я не буду описывать то, как автор излагает историю цер­ковных реформ 1905 года, отмечу только, что он утверждает: отставка с поста обер-прокурора Святейшего Синода К.П. По­бедоносцева, «с именем которого ассоциировалась несвобода Церкви, “цепями прикованной к самодержавию”», являлась «уступкой реформаторским силам со стороны царского дво­ра» (стр. 38-39). Подобное заявление — новое, до сих пор не известное историкам откровение; ранее ученые наивно пола­гали, что Победоносцев закономерно ушел в отставку после Манифеста 17 октября 1905 года, когда был образован Совет министров во главе с графом С.Ю. Витте.

Следующая, вторая глава посвящена времени архиепис­копского служения владыки Сергия — от назначения на Фин­ляндскую кафедру и до начала работ Поместного Собора 1917­1918 годов. В этой главе, как и в предыдущей, ничего не гово­рится о том, как владыка познакомился с известным впослед­ствии «старцем» Григорием Распутиным, протежировал ему, почему и когда он выступил его принципиальным противни­ком и насколько это повлияло на его отношения с венценосца­ми, прежде всего с императрицей Александрой Федоровной. Этот сюжет также можно считать «мелочью», но, пытаясь вос­становить жизнь человека, не следует упускать из вида те мо­менты, которые, по мнению современников, были важными и существенными.

Совершенно справедливо отмечая, что жизнь владыки была неотделима от истории Церкви, М.И. Одинцов посвящает значительное место рассказу о церковных реформах начала XX века. К сожалению, в этом рассказе он сделал несколько доста­точно грубых «технических» ошибок, на которые невозможно не обратить внимания. Так, он пишет, что «Сергий стал неиз­менным членом Предсоборного присутствия, руководил отде­лами, которые должны были готовить программу соборных за­седаний, материалы для соборных обсуждений» (стр. 61). Отде­лов было семь, и владыка руководил только одним из них — седьмым, занимавшимся анализом мер, необходимых «к ограж­дению православной веры и христианского благочестия от не­правых учений и толкований ввиду укрепления начал веротер­пимости в империи». В работе этого отдела принимали участие всего 7 человек — наименьшее число участников. Предсобор- ное присутствие, по словам М.И. Одинцова, «предложило всем епархиальным архиереям прислать свои соображения относи­тельно вопросов церковной реформы» (там же). Исследователю следовало бы знать, что инициатором написания «соображений» было не Предсоборное присутствие, а К.П. Победоносцев, сфор­мулировавший вопросник для архиереев. Обер-прокурор наде­ялся, что традиционно консервативный епископат окажет ему поддержку и идея церковной реформы будет уничтожена. По­этому 13-27 июля 1905 года по требованию Победоносцева Свя­тейший Синод разослал правящим архиереям соответствующий циркуляр № 3542. В данном случае путаница во времени непро­стительна, поскольку не позволяет адекватно оценить, что и, главное, почему русские епископы говорили о реформах, пони­мая, каких отзывов ждет от них обер-прокурор.

Автора совершенно не беспокоит, что владыка Сергий на страницах книги оказывается человеком, чью логику поступ­ков и действий невозможно правильно оценить. Так, он пишет, что владыка принимал деятельное участие в работе синодаль­ной комиссии по выработке нового устава духовных академий, никак не объясняя, почему сторонник реформирования духов­но-учебных заведений (которым проявил себя владыка Сергий в отзывах по вопросу о церковной реформе) содействовал при­нятию устава, уничтожавшего академическую автономию (стр. 62). Ведь автор составляет не послужной список, а биографию! Крайне скупо пишет М.И. Одинцов и о многолетнем замести­теле К.П. Победоносцева по ведомству православного испове­дания В.К. Саблере, отделываясь фразой о том, что дружба последнего с владыкой создавала для владыки Сергия «допол­нительные возможности роста церковной карьеры» (стр. 64). Это тем более досадно, что В.К. Саблер воспринимался как в правительстве, так и в широких кругах русского общества чрез­вычайно неоднозначно.

Говоря о том, что владыка Сергий после смерти в ноябре 1912 года митрополита Антония (Вадковского) не стал столич­ным митрополитом, автор в качестве причины рассказывает чи­тателям о глухоте архиепископа. То, что это был повод, а не при­чина, любознательный читатель может только догадываться¹. Заканчивая изложение дореволюционной биографии владыки, автор утверждает, что в последний период существования мо­нархии «Сергий возглавил оппозицию в Синоде и составил пись­менный отзыв на имя государя». Если об отзыве следовало бы сказать более подробно, то о возглавлении владыкой оппозиции вообще не следовало бы писать. Проблема заключалось только в отрицательном отношении большинства членов Святейшего Синода, в том числе и владыки Сергия, к Петроградскому мит­рополиту Питириму (Окнову) и к поддерживавшему его Григо­рию Распутину. Недовольство — это одно, синодальная оппози­ция во главе с лидером — совершенно другое.

Очевидно, автор сознательно решил сделать владыку Сергия оппозиционером, поскольку главное, на что он обра­тил внимание в конце второй главы, — это негативное воспри­ятие самодержавия большинством подданных империи. Одна­ко выразил он это весьма своеобразно: «народные массы были за народовластие, жаждали демократических перемен. Изну­ренная долгой, опостылевшей войной, потрясенная скандала­ми в верхах, стиснутая проблемами, Россия ощущала тягу к свободе, к самостоятельности, к закону, миру и порядку. Са­модержавие и придворная камарилья всеми воспринимались как препятствие на пути к освобождению» (стр. 69). «Всеми», видимо, — это и владыкой Сергием, главой синодальной оп­позиции. А как иначе — «народные массы были за народовла­стие». Что на это сказать? Лучше промолчать.

Далее кратко рассказывается о Февральской революции в Петрограде и отношении к ней членов Святейшего Синода. Их отношение к событиям не анализируется, автор ограничи­вается констатациями, замечая, что после революции обер-про­курором стал октябрист В.Н. Львов. Рассказывая о том, как вскоре после его назначения из зала заседания был вынесен царский трон, автор пишет, насколько тяжела была эта сцена для членов Святейшего Синода — как консервативных, так и умеренных, либеральных. Среди первых, помимо митрополи­та Московского Макария (Парвицкого-Невского), упоминает­ся и Петроградский Питирим (Окнов); среди последних — ар­хиепископы Сергий (Страгородский) и Тихон (Беллавин). Не вдаваясь в обсуждение того, почему митрополита Питирима некорректно называть консерватором, стоит отметить лишь то, что его на этом заседании просто не было. Не вполне ясно и то, почему владыки Сергий и Тихон названы либералами — в чем заключался их либерализм и сравнительная (с чем и кем?) уме­ренность. Не вполне понятно также, почему только владыку Сергия оставили в новом составе Святейшего Синода, а дру­гих «сравнительно умеренных» — не оставили. То, что влады­ка должен был уйти в отставку вместе со всеми, но остался, весьма характерно и требует хотя бы небольшого пояснения. Считать таковым аморфное указание на то, что «современники наиболее характерной чертой архиепископа считали именно способность уживаться с различными политическими течени­ями, идти при необходимости на компромиссы и тактические уловки, проявлять “законопослушание” и при этом умело от­стаивать свои убеждения», нельзя. Что считать «тактическими уловками», а что бескомпромиссностью? Как это оценивалось современниками? Почему далеко не все они восторгались спо­собностью владыки Сергия «уживаться с различными полити­ческими течениями»? И откуда у него к 1917 году был опыт подобной «уживчивости»? Полагаю, что ответ на этот вопрос помог бы автору найти разрешение и другого вопроса: почему в мае 1917 года владыка проиграл в столице выборы епископу Вениамину (Казанскому), человеку аполитичному и скромно­му? Ведь не из-за «умеренности» же!²

Третья глава посвящена Поместному Собору Российской Православной Церкви, и история жизни и деятельности влады­ки Сергия «растворяется» в повествовании об этом важнейшем событии церковной истории. Автор говорит о дискуссии, раз­вернувшейся вокруг вопроса о восстановлении патриаршества, называя провидческими слова одного из противников восста­новления этого института — профессора Киевской духовной академии П.П. Кудрявцева. В случае избрания Патриарха, по­лагал профессор, неизбежен рост клерикализма и усиление дей­ствия центробежных сил как в церковном, так и в политичес­ком отношении. Автор не развивает эту мысль, но совершенно ясно, что она ему близка. Конечно, никто не вправе критико­вать исследователя за высказанное мнение, но, полагаю, пос­ледовательность во взглядах необходима. Соответственно, М.И. Одинцов должен был в дальнейшем откровенно доказывать и показывать, что патриаршество в условиях утверждения ново­го (советского) строя стало препятствием в налаживании доб­рых отношений между Церковью и государством. Откровенно он это не делает, но намекает достаточно прозрачно (когда ка­сается проблемы обновленчества, о чем речь впереди). По боль­шому счету, третья глава есть переложение некоторых момен­тов истории работы Поместного Собора, и только. Автор не пишет, почему владыка Сергий не собрал значительного числа голосов в качестве кандидата на патриарший стол, по обыкно­вению отделываясь констатацией («существенного количества голосов ни в одном из туров он не набрал и выбыл из борьбы задолго до финала») (стр. 95).

Значительное внимание в этой главе М.И. Одинцов уде­лил вопросу об отделении Церкви от государства, в свободной художественной форме описав обсуждение в ленинском Со­внаркоме проекта декрета. Автор с пониманием оценивает про­деланную большевиками работу в «религиозном вопросе», убеждая читателей в том, что соборяне и церковные иерархи во главе с Патриархом Тихоном пытались вовлечь верующих в противостояние власти. Безусловно, пытались, и прежде всего потому, что не считали (как и миллионы граждан бывшей Рос­сийской империи) большевистскую власть легитимной, а боль­шевиков — патриотами.

Заключение Брестского мира и выход из войны истори­чески некорректно рассматривать так, как это делает М.И.

Одинцов, громогласно заявляя, что патриаршие призывы к про­должению войны «обрекали население на дополнительные тя­готы и лишения, а в перспективе делали возможным быстрое поражение в борьбе с превосходящим врагом, за которым мог последовать и распад Российского государства» (стр. 11). Столь вольная интерпретация действий большевиков, якобы заботив­шихся о благе и территориальной целостности России, свиде­тельствует о том, что автор не желает объективно смотреть на действия советских правителей, мыслит не в исторических, а в политических категориях советского образца и совершенно не учитывает работы современных ученых, без идеологического пристрастия занимающихся изучением революции и Граждан­ской войны.

Калькируя советскую схему истории Гражданской вой­ны, М.И. Одинцов, среди прочего, пишет и о взаимном терро­ре — белых и красных. «Гибли верующие и неверующие, свя­щенники и комиссары, коммунисты и беспартийные, красные и белые» (стр. 116). Это безусловная правда, как правда и то, что «красный террор» был возведен в государственный прин­цип. «Мы не ведем борьбы против отдельных лиц, — писал 1 ноября 1918 года один из руководителей ЧК Советской России М.И. Лацис, — мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Пер­вый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность “красного террора”». При этом ни в актах правительственной политики А.В. Колчака, А.И. Деникина и П.Н. Врангеля, ни в «белой» публицистике не было теорети­ческого обоснования террора. Белой армии была присуща жес­токость, свойственная войне вообще. Не понимать это — зна­чит отказываться видеть в советской карательной системе эле­менты, которые делали ее антигуманной по сути, закономерно вели к террору и насилию — вначале над классовыми врагами, а затем и над бывшими единомышленниками. «Церковникам» в этой системе была предопределена незавидная участь.

М.И. Одинцов, судя по всему, мыслит иначе, его «объек­тивность» предполагает реабилитацию того, что кажется ему исторически правильным, «закономерным». «Реабилитируя» советскую систему, он старается так «вписать» в нее владыку Сергия, чтобы представить его человеком, понимавшим соци­альные законы, приведшие к власти большевиков. Где возможно не писать о том, что будет разрушать его взгляды, автор пред­почитает недоговаривать. Так, он пишет, что в сентябре 1918 года Собор был закрыт, но не видит в этом акте насилия со стороны большевистских властей. Стоит также отметить, что в третьей главе читатель знакомится преимущественно с общи­ми церковно-политическими сюжетами, а не с биографией вла­дыки Сергия. Зная, как М.И. Одинцов подходит к отбору тем и материалов, помещаемых в книге, это не удивляет.

Четвертая глава, если судить по названию, описывает время служения митрополита Сергия на Владимирской кафед­ре, т.е. 1917-1922 годы. Автор вновь возвращается к сюжетам, связанным с концом синодальной эпохи, далее рассматривая время окончания Гражданской войны, «обновленческий со­блазн» владыки и его возвращение в Патриаршую Церковь. Начинается глава рассказом о том, как владыка стал правящим архиереем во Владимире. Стиль изложения автора, мягко го­воря, сразу же вызывает недоумение. Характеризуя предше­ственника владыки — архиепископа Алексия (Дородницына), М.И. Одинцов отмечает, что тот был «колоритным типом рус­ского архиерея» — обладал прекрасным голосом, был отлич­ным регентом, был непомерно тучным (не мог дослужить ли­тургию, не переменив облачения), обладал отменным аппети­том и даже мог выпить чуть ли не ведро воды (когда его мучи­ла жажда) (стр. 122). Информация, скорее всего, взята в слова­ре митрополита Мануила (Лемешевского), любившего приво­дить подобные характеристики, но важно не то, откуда она взя­та. Возникает вопрос: почему она приведена в книге о Патри­архе Сергии, тем более что подобные детали в принципе не подходят для исторического труда, даже беллетризированного. Неужели «колорит» русского архиерея состоял в вышепе­речисленных привычках? И что это нам дает для понимания эпохи, главного героя книги, наконец, психологии русского духовенства?

На мой взгляд — ничего. Особенно учитывая, что не­сколькими строками ниже автор приводит факт «связи» мит­рополита Сергия с революционерами, цитируя «Владимирские епархиальные ведомости». Если архиепископ Алексий — «ко­лоритный тип русского архиерея» — был деспотом и монархи­стом (это автор также отмечает), то его преемник — наоборот? Или все-таки дело в чем-то ином? Никакого анализа мы не уви­дим. Понимай как хочешь. Автор также упоминает имя епис­копа Андрея (Ухтомского), указывая, что тот также выдвигал­ся в качестве кандидата, но затем снял свою кандидатуру в пользу митрополита Сергия. «Отказ в его пользу Андрея Уфим­ского был не случаен, — замечает М.И. Одинцов. — Этот епис­коп, также настроенный антимонархически, был верным со­ратником Сергия Страгородского и не колеблясь убедил своих сторонников голосовать за последнего» (стр. 123). Вот, оказы­вается, в чем дело — оба владыки имели общее политическое видение событий, были антимонархистами! Забегая вперед, укажу, что более о взаимоотношениях «соратников» автор не пишет, хотя владыка Андрей с годами стал активнейшим про­тивником «сергианства» и непримиримым критиком митропо­лита Сергия. Как такое получилось? Ответа читатель не най­дет, как и не найдет информации о позиции епископа Андрея в конце 1920-х — первой половине 1930-х годов.

Помимо принципиальных моментов, необходимо отме­тить факт явно неудовлетворительного изложения материала. Автор часто выступает как романист, приводит обширные ди­алоги исторических деятелей и даже читает мысли своего ге­роя. Описывая посещение митрополитом Сергием центра Мос­квы в 1918 году, автор пишет, в частности следующее: «Прочь, прочь отсюда, — застучало в голове митрополита. — Бегом из этого царства призраков».

В другой раз, описывая диалог Патриарха Тихона и мит­рополита Сергия, автор без каких-либо ссылок на источники (а в данном случае это не помешало бы) приводит слова Святей­шего, который, якобы, говорил, что в своей беседе с Лацисом и

 

Красиковым он «даже против треклятого восьмого отдела Нар- комюста вместе с окопавшимися там иудами Шпицбергом и Галкиным не высказывался. Но подишь-ты… не верят». Зна­комому с историей жизни и служения Патриарха Тихона чита­телю также трудно поверить, что Святейший именно так раз­говаривал, иногда употребляя выражения типа «это вы в точ­ку» (стр. 137).

Невозможно обойти молчанием и то, как автор подает историю знаменитого ленинского письма, связанного с изъя­тием церковных ценностей (март 1922 г.). В книге делается (и справедливо) акцент на том, что в тот период реализовывалась программа Л.Д. Троцкого, но при этом утверждается, что тре­бование мнение В.И. Ленина провести изъятие ценностей «с самой бешеной и беспощадной энергией» отдельно не обсуж­далось, будучи учтено всего лишь как мнение одного из чле­нов Политбюро, на заседании по болезни отсутствовавшего. Кроме того, процитировав обширный отрывок ленинского «строго секретного» послания, М.И. Одинцов не стал приво­дить ключевые слова вождя, раздраженного событиями в Шуе: «Чем большее число представителей реакционного духовен­ства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту пуб­лику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопро­тивлении они не смели и думать». Очевидно, это было сдела­но, чтобы лишний раз не акцентировать внимание на позиции вождя мирового пролетариата в «церковном вопросе».

Характеризуя историю с церковными ценностями, автор закономерно вышел на вопрос об обновленчестве, давая понять читателю, что их активность поддерживалась ГПУ. Почему же, по мнению М.И. Одинцова, митрополит Сергий все-таки ре­шился на сотрудничество с обновленцами?

Ответ прост: из лучших побуждений: владыка понимал, что при назначении во Владимир епископа-обновленца епар­хия может стать бастионом движения, «совращая в раскол ду­ховенство и верующих». Владыка «надеялся перехитрить об­новленцев и стоявшее за ними ГПУ и, встав во главе ВЦУ, по­степенно выправить церковный курс в православно-каноничес­кую сторону. Сказалось и опасение утратить церковный центр и тем навредить делу церковного единства» (стр. 162). Исто­рик, как видим, выступает в неблагодарной роли толкователя поступков своего героя и его адвоката, даже не задумываясь о том, что другие иерархи, например, Петроградский митропо­лит Вениамин (Казанский) отказались так спасать Церковь и ее единство, заплатив за отказ жизнью. Почему они так посту­пили и в чем было дело, автор не пишет. Он озабочен оправда­нием своего героя, тем более что «политические декларации обновленцев обеспечили им поддержку рядовых верующих: до 70 процентов приходов пошли за ними» (стр. 163).

Опять мы видим старую советскую схему: обновленцы сумели на время одержать верх, потому что пошли навстречу народным чаяниям, не желавшим «политизирования» Церкви и являвшимся сторонниками советской власти. Однако чем дальше, тем больше митрополит Сергий понимал неправиль­ность действий вождей обновленчества и свою собственную ошибку. Итогом стало публичное покаяние и возвращение в Патриаршую Церковь. По словам М.И. Одинцова, «то был путь блудного сына, путь согрешившего в Каноссу». Не оценивая стилистические прелести данного выражения, отметим, что если следовать логике автора, владыке не удалось ни перехитрить обновленцев и ГПУ, ни встать во главе ВЦУ и выправить цер­ковный курс». «Выправление» оказалось «согрешением».

Какие же выводы из этого следуют? Никаких. Только морализаторская сентенция в духе «благочестивых рассказов» прошлых времен: после ухода в Патриаршую Церковь митро­полита Сергия обновленцы «почувствовали, как поколебалось все здание строящейся ими обновленческой церкви» (стр. 176). Говорили ли вожди обновленчества о том, что «почувствова­ли», или их чувства каким-то особенным способом сумел по­нять и донести до нас М.И. Одинцов, из текста книги неясно.

Наиболее объемная глава книги — пятая, названная «На родной Нижегородчине. 1924-1934 годы». Название вовсе не свидетельствует о том, что речь идет о служении митрополита Сергия на Нижегородской кафедре — автор рассказывает о событиях, связанных с историей церковно-государственных отношений в указанное десятилетие и, отчасти, о самом вла­дыке. Как и в предыдущих главах, читатель сталкивается с многочисленными фактологическими ошибками, неповтори­мым «литературным» стилем автора и его своеобразной кон­цепцией, которую невозможно назвать последовательной, ло­гически выстроенной и обоснованной.

Чтобы не быть голословным, следует привести приме­ры. Так, характеризуя Синод, который Патриарху Тихону уда­лось сформировать в феврале 1925 года, автор указывает среди его членов Питерского митрополита Серафима (Александро­ва) (стр. 179). Не нужно быть глубоким исследователем новей­шей церковной истории, чтобы знать: в 1925 году никакого «Питерского» митрополита быть не могло — до 1924 года был митрополит Петроградский, а после — Ленинградский. В ука­занное время кафедра, по сути, была вдовствующей, а митро­полит Серафим (Александров) являлся правящим архиереем в Твери.

Но указанные «технические» огрехи забываются, когда начинаешь знакомиться с диалогами архиереев, которые автор поместил ниже. Хочется верить, что они «сконструированы» автором по документам, но поданы в духе художественного произведения не самого высокого уровня. Для примера приве­ду абзац, представленный как ответ митрополита Сергия на реплику одного из иерархов. «Да, — горячо подхватил митро­полит Сергий, — все свершившееся с нами, начиная от рево­люции семнадцатого года есть изъявление воли Божьей о судь­бах нашего Отечества. Мы можем и должны исполнять свой гражданский и общественный долг в новых условиях нашей государственной жизни, лишь бы каждый при этом хранил как зеницу ока свою православную веру и верность обетам, дан­ным нами во Святом Крещении» (стр. 180). Что это за язык? Это язык канцелярии, язык искусственный, «декларативный». Так говорят провинциальные актеры в плохой пьесе — вычур­но, с претензией на глубокомысленность.

На другой странице, касаясь событий, связанных с кон­чиной Патриарха Тихона, автор пишет о том, как на героя его книги «нахлынули, набежали воспоминания, в сознании всплы­ло все то, что связывало Сергия с усопшим» (стр. 181). Откуда М.И. Одинцов знает о том, что «всплыло в сознании»? Откуда ему известно, что владыка Григорий (Яцковский) на допросе у Е.А. Тучкова подумал о последнем: «У-у-у, здоровый мужик, отъелся на казенных харчах»? (стр. 188). Зачем М.И. Одинцов приводит диалог Тучкова с Дерибасом (стр. 189), так компо­нуя фразы, что возникает подозрение: третьим в кабинете не­пременно был он сам?

Как можно писать, что митрополит Сергий в 1930 году чувствовал, что «холодной отчужденности» государства к цер­ковным организациям преодолеть не удалось, спрашивая себя о напрасности усилий последних лет и тщете возникших на­дежд?!

Проникая в мысли давно почившего иерарха, на страни­цах книги М.И. Одинцов выстраивает цепь рассуждений свое­го героя: «А может правы те, кто осуждал и отвергал меня, ви­дел во мне отступника. Нет, нет, — гнал он прочь мрачные мысли. — Можно разочароваться в себе из-за своих ошибок и слабостей. Но в том, что делал не ради себя?.. остановиться на полпути? Пусть даже и изменились внешние условия. миром правит Промысл Божий, и все во власти Божественной воли» и т.д. (стр. 251). Не ограничиваясь проникновением в мысли мит­рополита Сергия, автор с легкостью выстраивает цепь рассуж­дений и большевика с дореволюционным стажем П.Г. Смидовича, думавшего, усевшись «в свое любимое мягкое кресло» (стр. 251-252). Если бы автор писал исторический роман, по­священный Патриарху Сергию, он, вероятно, имел бы право на подобные пассажи, но ведь жанр его книги несколько иной: это биография, пусть и поданная в литературной форме! Впро­чем, о литературных достоинствах данного труда пусть судят профессиональные знатоки словесности. Они, быть может, уви­дят положительные стороны изложения там, где историку их найти проблематично.

Разумеется, дело не только в форме изложения, но и в содержании. Описывая, как митрополит Сергий стал Замес­тителем Патриаршего Местоблюстителя, автор практичес­ки ничего не говорит о роли и значении митрополита Петра (Полянского), после кончины Первосвятителя Тихона став­шего во главе церковного корабля. В главе мы находим толь­ко несколько фраз, не позволяющих составить адекватный портрет Местоблюстителя. Автор подчеркивает, что нет со­мнений в искренности сделанных митрополитом Петром за­явлений, поскольку тот «всей своей деятельностью, особен­но в последующие (после 1925 г. — С. Ф.) тяжкие для него годы, подтвердил верность Патриарху Тихону и Православ­ной Церкви» (стр. 183-184).

Однако буквально на следующей странице М.И. Один­цов утверждает, что «хотя ничего нового со стороны властей не выдвигалось, и Патриарх Тихон ранее давал принципиаль­ное согласие по всем этим пунктам (т.е. пунктам, при исполне­нии которых власти соглашались нормализовать церковно-го­сударственные отношения. — С.Ф.), Петру Полянскому не уда­лось установить приемлемых отношений с властями. Более того, в органах ОГЛУ он рассматривался как фигура “политически неблагонадежная” и “неподходящая” на пост главы Церкви» (стр. 185). Получается, что владыка Петр, верный Патриарху, не сумел исполнить его волю и нормализовать положение Пра­вославной Церкви в СССР. Почему же? — «Он не был ни дип­ломатом, ни политиком, поэтому некоторые его поступки вос­принимались властью весьма болезненно».

Вывод напрашивается сам собой: владыка Сергий обла­дал всеми качествами дипломата и политика, соответственно и более соответствовал роли возглавителя Церкви. К этому ав­тор и стремится подвести читателя, целиком разделяя методы, которые использовал владыка Сергий, оказавшись в роли За­местителя арестованного Местоблюстителя. Можно утверж­дать, что митрополит Петр предстает на страницах книги как второстепенный исторический персонаж, необходимый толь­ко для того, чтобы лучше и ярче осветить выдающуюся дея­тельность владыки Сергия. Автор не стремится объяснить, по­чему при попытке тайного (путем письменного опроса) избра­ния Патриарха в 1926 году большинство иерархов высказалось за митрополита Казанского Кирилла (Смирнова), а не за актив­ного и деятельного митрополита Сергия. Неужели иерархи не понимали, что «дипломат» и «политик» лучше? Очевидно, в отличие от автора книги, не понимали.

Значительное место в пятой главе уделено рассмотрению известной «Декларации» митрополита Сергия 1927 года. Для автора несомненно, что ее принятие было правильным шагом Заместителя Местоблюстителя. Автор безоговорочно поддер­живает старый тезис сторонников владыки Сергия о том, что его действия исторически оправданы, а действия противников Декларации, наоборот, должны осуждаться. Заместитель Мес­тоблюстителя предстает продолжателем линии Патриарха Ти­хона, хотя тот вплоть до смерти не мог признать стремления власти влиять на кадровые назначения в Церкви (а ведь имен­но это было главной целью большевиков). Данное обстоятель­ство следует признать принципиальным моментом, который М.И. Одинцов не желает обсуждать. Для него очевидно: будь Патриарх жив, он согласился бы на все то, на что в 1927 году согласился и митрополит Сергий. Думается, это слишком боль­шое допущение. Ни один современный историк Церкви, серь­езно работающий над исследованием церковно-государствен­ных отношений в 1920-1930-е годы, подобных представлений, насколько мне известно, не разделяет. М.И. Одинцов, призна­вая, что Декларация вызвала большие смущения среди клира и паствы, объясняет это очередной морализаторской сентенци­ей. «Но он (митрополит Сергий. — С.Ф.) был настоящим мо­нахом. Он стоял перед Богом, и главным для него был не суд истории, а суд Божий» (стр. 216). Неужели для его противни­ков «справа», в том числе многих архиереев, главным был суд истории, а не суд Божий, и они не были настоящими монаха­ми?! Вопрос, понятно, гипотетический.

Отдельный параграф пятой главы посвящен вопросу от­ношения эмиграции к Декларации митрополита Сергия. Харак­теризуя сторонников Зарубежной Церкви, автор пишет о тяго­тении митрополита Антония (Храповицкого) к «самостоятель­ности», полагая, что появление Декларации стало удобным поводом к открытому разрыву с Московской Патриархией. Написав это, следовало бы напомнить читателям, что возно­шение имени Патриаршего Местоблюстителя митрополита

Петра в РПЦЗ не прервалось, а это значило, что произошел раз­рыв с митрополитом Сергием, а не с Церковью-Матерью. Ис­торик, занимающийся исследованием РПЦ новейшего перио­да, не должен этого забывать.

Знакомясь с работой М.И. Одинцова, читатель с удив­лением обнаруживает, что автор легко меняет стиль и формат изложения материала — от беллетристического изложения резко переходит к форме научной статьи. Так, в пятой главе, после рассказа об эмиграции, он детально разбирает Поста­новление ВЦИК и СНК РСФСР «О религиозных объединени­ях» и решения XIV Всероссийского съезда Советов. Это, по­жалуй, наиболее сильная часть книги, хотя о митрополите Сергии здесь речь не ведется. О владыке Сергии говорится в следующем параграфе — о начале «глухих 1930-х годов». В этом параграфе автор излагает историю о знаменитом фев­ральском 1930 года интервью Заместителя Патриаршего Ме­стоблюстителя. Автор в лицах рассказывает, как на владыку давили власти, требуя «правильных» ответов, как он прини­мал иностранных корреспондентов и давал ответы на их воп­росы. Его ответы вызвали волну критики, обвинения в «про­дажности безбожному государству». «Но все же, — указыва­ется в книге, — несмотря на нападки “внешних” и даже воп­реки им, в церковной среде положение Сергия постепенно укрепляется» (стр. 245-246).

К сожалению, у нас нет возможности принять всерьез этот рассказ. Московский исследователь И.А. Курляндский нашел и проанализировал материалы, посвященные этому сюжету, и они не дают возможности поверить в приведен­ную М.И. Одинцовым историю. «Текстологический анализ показал, — пишет И.А. Курляндский, — что само интервью являлось фальсификацией (выделено автором. — С.Ф.), со­вершенной уполномоченными к этому постановлением По­литбюро Сталиным, Ярославским и Молотовым. Факт пос­ледующей авторизации “интервью” митрополитом Сергием его оценку как фальсификации, по моему убеждению, авто­ра не меняет, потому что очевидно, что эта авторизация была сделана под прямым давлением государства»³. Монография И.А. Курляндского появилась более чем за год до того, как увидела свет работа М.И. Одинцова, которому следовало бы с ней ознакомиться и не заниматься «художественным опи­санием» истории с «интервью».

В конце пятой главы автор лаконично пишет о том, что летом 1934 года Синод митрополита Сергия принял постанов­ление о придании суду заграничного духовенства «карловац- кой группы» как восставшего на свое законное священнонача­лие, никак не объясняя причины свершившегося. Автор лишь упоминает письмо, в котором сообщалось о тяжелом впечатле­нии, произведенном на митрополита Антония (Храповицкого) сообщением о придании его церковному суду и о том, что ли­дер РПЦЗ вспоминал о владыке Сергии как о «светлой голове» и «добром сердце». Анализа того, как бывшие друзья — мит­рополиты Сергий и Антоний — разошлись по вопросу о со­трудничестве с большевиками, в книге нет. Есть только кон­статация: разошлись. Спасибо и за это.

Шестая глава затрагивает время жизни и служения мит­рополита Сергия в 1934-1941 годах, т.е. в наиболее сложный период церковно-государственных отношений в СССР, когда институциональной Церкви был нанесен исключительный урон, а власти всерьез задумывались о полным искоренении «рели­гиозных предрассудков». Автор пишет о присвоении Замести­телю Патриаршего Местоблюстителя титула «Блаженнейше­го» и переводе на Московскую кафедру. М.И. Одинцов спра­ведливо отмечает, что «тем самым митрополит Сергий призна­вался правящим первоиерархом Русской Церкви» (стр. 259), но никак не комментирует двусмысленности положения, в ко­тором оказался владыка, — ведь его полномочия имели осно­вание в письменном распоряжении митрополита Петра (Полян­ского), de jure и в заключении остававшимся Патриаршим Ме­стоблюстителем. Рассказывая о закрытии храмов, автор при­водит пример того, как власти использовали с этой целью об­новленцев, подчеркивая: «ни для кого не было секретом, что обновленцы находились в сговоре с властями» (стр. 261). С этим не поспоришь, но только ли обновленцы были «в сговоре», да и что представлял собой этот «сговор»? В конце концов, со­трудничество с безбожниками не спасло от репрессий ни об­новленцев, ни «сергиевцев».

Кстати, о репрессиях. Автор рассказывает о том, что в те годы сам митрополит Сергий мог стать жертвой сталинского тер­рора. Для убедительности он привел диалог владыки с Е.А. Туч­ковым. Если в действительности такой разговор гонимого с гони­телем был, то необходимо дать сноску, ибо в противном случае все выглядит слишком постановочно. Для примера приведу не­сколько отрывков. Так, в ответ на обвинения Тучкова митропо­лит Сергий заявил: «Не верю я вам, и бояться мне нечего. Я много прожил, много сделал для Церкви и людей верующих. Церкви, как вам ни хотелось бы, не убить, она жива и будет жить, даже если имя мое ошельмуете. Надеюсь, придет время, и верные раз­берутся и позором не покроют мои седины. А вот за вами, Тучков, кровь, слезы, горе. Никто не вспомнит вас добрым словом. Про­кляты вы будете в потомках. Да и свои со временем от вас отвер­нутся» (стр. 264). Парируя столь смелые предсказания, Тучков, если верить М.И. Одинцову, заявил о своей ненависти к партий­ным либералам, к религии и Церкви (стр. 265). Читатель знако­мится с драмой, но, к сожалению, до шекспировского размаха да­леко: трагедия, помимо воли автора книги о Патриархе Сергии, но под его пером, превращается в кощунственный фарс.

Следом за диалогами идет документальный материал и таблица с данными, отражающими религиозную ситуацию в СССР на годы 1938-й и 1940-й. Далее автор сообщает о том, как митрополит Сергий предложил главам Эстонской и Лат­вийской митрополий вернуться в Московскую Патриархию, на одной и той же странице назвав владыку Александра (Паулу- са) митрополитом и архиепископом (стр. 268). По его словам, владыка Александр «дал клятву верности Московской Патри­архии». Что это за клятва, не объясняется, хотя у читателя по­добный вопрос может возникнуть, ибо в пятой главе, описывая допрос епископа Афанасия (Сахарова), М.И. Одинцов приво­дит его слова «клятвы мы не употребляем вообще» (стр. 204).

В этой же главе автор рассказывает о политике ВКП(б) и Советского государства на антирелигиозном фронте, о религи­озной политике нацистской Германии накануне Второй миро­вой войны и о начале Великой Отечественной войны. Указан­ные сюжеты даны без каких-либо художественных «вставок», информативны и аргументированы⁴. О митрополите Сергии в них практически ничего не говорится, зато пишется о состоянии «религиозного вопроса» как в СССР, так и в Третьем Рейхе.

Последние две главы касаются достаточно кратковре­менного, но чрезвычайно насыщенного событиями периода войны — с 1941 по 1944 год (т.е. по время кончины Патри­арха Сергия). Автор рассказывает об эвакуации владыки в Ульяновск, о его жизни и служении вне Москвы, приводит рассказ о том, как глава Московской Патриархии помогал страждущим (однажды, не имея денег, отдал просительни­це, сняв с руки, золотые часы). Автор справедливо пишет о том, как фашисты уничтожали храмы, но ничего не говорит о причинах, заставлявших их одновременно с этим откры­вать тысячи ранее закрытых большевиками церквей. Не пи­шет автор и о том, почему фашисты объявили именно мит­рополита Сергия «врагом номер один Рейха» (стр. 301). Быть может, М.И. Одинцов имеет в виду то обстоятельство, что среди церковных деятелей, которых нацистские бонзы счи­тали «красными», именно руководитель Московской Патри­архии был первым их врагом?

Признаюсь, я так и не разобрался в этом. Много и под­робно рассказывая о патриотической деятельности Московс­кой Патриархии в годы войны, автор со ссылкой на книгу «Правда о религии в России» говорит о том, что корреспонден­ты американских изданий неоднократно встречались с пред­ставителями религиозных организаций в СССР. Так, в декабре 1941 года представитель «Ассошиэйтед Пресс» взял интервью у архиепископа Саратовского Андрея (стр. 326). Действитель­но, интервью с владыкой Андреем (Комаровым) помещено в «Правде о религии в России», но, судя по тексту, это было «за­казное» выступление, его публикация преследовала политичес­кие цели. М.И. Одинцов, к сожалению, специально не рассмат­ривает историю создания «Правды о религии в России» и роль митрополита Сергия в ее подготовке. А жаль. Это мог бы быть увлекательный рассказ, поскольку в этой «Правде.» было много лжи и натяжек. Никак не характеризует М.И. Одинцов и предисловие к книге митрополита Сергия.

В заключительной главе автор рассматривает сталинс­кую политику «примирения и компромисса», которая приве­ла к созданию Совета по делам РПЦ при Совнаркоме СССР и к избранию владыки Сергия Патриархом Московским и всея Руси. В жанре повествовательного рассказа М.И. Одинцов пишет, как был вызван из действующей армии для назначе­ния на пост председателя Совета полковник НКВД Г.Г. Кар­пов — «моложавый, плотно сбитый, с приятным открытым лицом» (стр. 331). Автор явно симпатизирует этому челове­ку, не считая нужным кратко осветить его славный путь к крупной должности⁵. Зато он в деталях описывает историю известной встречи митрополитов Сергия (Страгородского), Алексия (Симанского) и Николая (Ярушевича) с И.В. Стали­ным 4 сентября 1943 года.

М.И. Одинцов в свойственной ему манере пишет и о впе­чатлении, произведенном Сталиным на митрополита Сергия. Владыка «ходил по своей маленькой комнате и о чем-то ду­мал. Келейник Иоанн (Разумов) вдруг услышал: “Какой он доб­рый! Какой он добрый!”. Келейник то ли сам себе сказал, то ли спросил:

• Так он неверующий? Разве можно от такого ждать добра?
• А знаешь, Иоанн, — остановившись напротив, сказал Сергий, — кто добрый, у того в душе живет Бог» (стр. 337).

Откуда взялся сей апокриф, не указано, но поверить в его правдивость затруднительно: митрополит Сергий никогда не был наивным и неумным человеком, он прекрасно помнил, что творилось в 1920-е — 1930-е годы. Родная сестра владыки погибла в 1937 году, будучи арестована как «сестра митропо­лита Страгородского Сергия» (стр. 263). Неужели он верил, что «добрый» вождь, в душе которого «живет Бог», не имел к про­исходившему в стране террору никакого отношения?!

Впрочем, важнее найти ответ на другой вопрос: что по этому поводу думает М.И. Одинцов, разместивший диалог вла­дыки с келейником на страницах своей книги?

Однако сделать это непросто: автора более занимает воз­можность в деталях описать помощь Церкви армии, рассказать о публицистической активности церковных иерархов, описы­вавших зверства врага, подчеркнуть, сколь корректно (если не сказать чутко) относился к Патриарху Сергию председатель Совета по делам РПЦ. М.И. Одинцов указывает, что Патриарх обращался в Совет с просьбой об амнистии ранее репрессиро­ванных иерархов, но не указывает, сколько именно освободи­ли. Главное — показать, что отношения между властью и Мос­ковской Патриархией с осени 1943 года развивались в духе вза­имопонимания и взаимоуважения. Автор рассматривает, как формировался Совет, что входило в круг обязанностей его ру­ководителя, какие задачи ему приходилось решать. Здесь все изложено четко и ясно — никаких стилистических «украше­ний». Он приводит важные статистические материалы, в том числе и о разрушенных во время войны немецкими захватчи­ками культовых зданиях. Думается, приведенные цифры боль­ше бы сказали читателю, если бы он имел возможность срав­нить их со статистикой произведенных большевиками разру­шений и осквернений храмов и монастырей — начиная с 1917 и заканчивая 1941 годом.

В конце главы и всей книги М.И. Одинцов трогательно описывает прибытие Г.Г. Карпова на последний день рожде­ния Патриарха Сергия (в январе 1944 г.). Карпов преподнес Свя­тейшему подарков на 30 тыс. рублей — часы с золотой цепоч­кой, коньяк, шампанское, икру и фрукты (стр. 372) «для юби­ляра» (так в тексте. — С.Ф.). Это, конечно, очень любопытная информация, но, приведенная сама по себе вряд ли может что- либо добавить к портрету Патриарха Сергия. Автор должен был бы объяснить читателю, что Советское правительство не отли­чалось бескорыстием, и подобные подарки, сделанные во вре­мя войны, скорее следует понимать как своеобразную «поли­тическую взятку».

Восьмая глава заканчивается рассказом о кончине Патри­арха Сергия, последние слова взяты из стихотворения, наивно выражающего любовь верующих к почившему. Ни заключения (эпилога), ни выводов нет. И это, полагаю, вполне закономерно.

Автор вовсе не стремился объяснить феномен личности Патри­арха Сергия, который для одних был и остается великим деяте­лем Церкви, спасшим ее в наиболее трудные годы воинствую­щего богоборчества, а для других — человеком, пошедшим на неприемлемые уступки власти и тем самым превратившим Цер­ковь в послушное орудие Советского государства.

М.И. Одинцов выбрал сторону тех, кто воспринимает Пат­риарха Сергия «спасателем» русского православия, умело и муд­ро ведшим церковный корабль к единственно возможной тогда цели: нахождению компромисса с большевистскими руководи­телями. Апогеем движения к этой цели, судя по тексту книги, и стали события 1943 года, когда власти согласились на проведе­ние Собора и создали контролирующий Церковь орган — Совет по делам РПЦ.

Автору, писавшему книгу о Патриархе Сергии, все было ясно с самого начала — он стремился так построить изложе­ние, чтобы биография его героя служила своеобразной иллюс­трацией к социально-политической схеме, в основе своей — советской. В книге есть рассказ о социальных и политических процессах, протекавших в стране, и Патриарх Сергий — как их участник, влекомый историческим потоком и приноравливаю­щийся к нему. Автор стремится дать «объективную» картину движения российского общества от монархии к Советам, хотя делает это с ученической непосредственностью, не замечая всей сложности подобной задачи.

Его мысль скачет от факта к факту, от фразы к фразе, за которыми в большинстве случаев нет ничего, кроме баналь­ных констатаций. Личность Патриарха Сергия, его жизнь «то­нет» в этих фразах; его «замечательность» видится читателю прежде всего в том, что Святейший лучше большинства своих современников — православных иерархов понимал законы раз­вития российского общества. Его индивидуальность заслоня­ется социологической схемой, объясняющей историю России как до, так и после 1917 года. В этой схеме Патриарху Сергию отводится важное место церковного лидера, раньше и лучше других видевшего горизонты будущего. Его оппоненты в кни­ге либо молчат, либо однозначно критикуются автором, еди­номышленники представлены как ученики и подмастерья. На страницах книги, в которой упомянуты десятки имен разных исторических деятелей и Церкви, и государства, практически нет живых лиц. Несмотря на «художественные» вставки и «ли­рические» отступления, читатель не видит думающих, страда­ющих, убеждающих и убежденных людей — есть манекены, некие «актеры» исторического театра, в котором разыгрывает­ся драма. Но актеры только выучили свои роли, но не вжились в них. Оттого, вслед за великим театральным реформатором, наблюдая за их игрой, хочется крикнуть: «Не верю!».

Не способствует уяснению материала и форма его пода­чи, о которой уже говорилось в самом начале статьи. И все- таки, резюмируя, вновь сформулируем старый вопрос: что пред­ставляет собой книга «Патриарх Сергий»?

Четкого ответа у меня, к сожалению, нет. Это докумен­тальное повествование или исторический роман с использова­нием документов? Морализаторские новеллы, в которых глав­ный герой всегда (или почти всегда) прав и является олицетво­рением всех возможных добродетелей? Художественный (по форме, а не по мастерству исполнения) сказ о церковно-госу­дарственных отношениях в России и СССР конца XIX — пер­вой половины XX века, бывшего ученика церковно-приходс­кой школы, осваивавшего марксистско-ленинскую диалекти­ку явно «не по Гегелю»?

.Есть старый анекдот о кино: бывают фильмы хорошие, плохие и индийские. Этот анекдот вспомнился мне в связи с про­читанной книгой М.И. Одинцова. Бывают книги разные, хоро­шие и плохие, а бывают работы, выполненные в «смешанной манере», с претензией на легкость восприятия серьезной темы. Работа М.И. Одинцова стала доказательством того, что подоб­ные темы требуют от исследователей не только знания фактоло­гии, но и концептуальной ясности, серьезной методологической подготовки, отказа от морализаторства и пристрастий. Необхо­димо помнить, что нравственное чувство не может служить на­дежным руководителем историку при обсуждении деятельнос­ти исторического лица, что дело исследователя не в критике или апологетике своего героя, а в понимании всех pro et contra, свя­занных с его жизнью в конкретную эпоху. В ином случае вместо «романа жизни» получается политический памфлет, смысл на­писания которого до конца понятен лишь его автору.

Примечания

 

PERSON, POLITICS AND POWER. ON MIKHAIL ODINTSOV’S BOOK “PATRIARCH SERGIY”

Synopsis: The article presents author’s reflections on Mikhail Odintsov’s book “Patriarch Sergiy” published by “Molodaya Gvardiya” in Moscow in 2013.

Keywords: Patriarch Sergiy (Stragorodsky), Church, Russia, Russian Church, politics, His Holiness Patriarch, power, biography, USSR, Local Council, church reforms, bishop, Orthodoxy, Holy Synod, declaration, ROCOR, terror, Moscow Patriarchate.

Sergei Firsov, professor of the Department of Philosophy of Religion and Religious Studies of the Faculty of Philosophy and Political Science, St. Petersburg State University.