С. В. Рудакова

Меж отчаянием и верой (об экзистенциальных и теодицейных мотивах в творчестве Е. А. Боратынского)

Прихотливая в своих капризах судьба сыграла жестокую шутку со многими яркими поэтами нового поколения первой трети XIX века, наложив свою суровую «печать» на их жизнь: у целого ряда из них были своего рода гонения, годы вынуж­денных странствий, когда не внутренняя потребность, а обсто­ятельства заставляли отправляться в отнюдь не добровольные путешествия. Произошло подобное и с Е.А. Боратынским, жизнь которого и необычна, и в то же время во многом типич­на для той эпохи развития русского общества.

Есть какое-то удивительное предопределение свыше общего характера творчества выдающихся поэтов, обнару­живающееся даже в биографических фактах их жизни. Так, А.С. Пушкин с его неукротимой жаждой жизни, оптимисти- чески-гармоничным мировосприятием волею рока оказыва­ется сосланным на юг, на Кавказ, славный своими буйными красками, стихией вольнолюбия. Боратынский же отправлен на север, в Финляндию, с присущей ей суровой, величествен­ной природой, мрачными пейзажами, замкнутыми людьми; печальная Муза его нашла в этой природе родственные чер­ты. Может быть, поэтому места ссылки становятся для по­этов «духовной родиной», созвучной их внутреннему состоя­нию, которое интересно характеризует в 1828 году один из их современников, тогда еще молодой дипломат Ф.П. Фонтон: «Боратынский — плавная река, бегущая в стройном рус­ле. Пушкин — быстрый, сильный, иногда свирепствующий поток, шумно падающий из высоких скал в крутое ущелье»¹.

Боратынский довольно рано ощутил в себе потребность мыслить, анализировать как собственную жизнь, так и общую. Задолго до обращения к поэтическому творчеству в общении с близкими он демонстрирует тягу к размышлениям. Уже его юношеские письма к матери, полные глубоких раздумий, рас­крывают впечатлительную, склонную к рефлексии натуру. Так, описывая личные переживания, например разлуку с отчим до­мом, он оказывается способным философски осмыслить их, отталкиваясь от единичного, выйти на понимание неких об­щих закономерностей бытия: «Не лучше ли быть счастливым невеждою, чем ученым несчастливцем? Не ведая того благого, что есть в науках, я ведь не ведал бы и утонченностей порока? Я ничего бы не знал, любезная маменька, но зато до какой высо­кой степени я дошел бы в науке любви к вам? И не прекраснее ли эта наука всех прочих? Ах, мое сердце твердит мне: да, ибо это наука счастья». (Письмо маменьке, апрель — май 1815 г.)² «Ах, любезная маменька, если расстояния разделяют нас, то, как бы безмерны они ни были, сердце умеет их преодолевать; ил­люзии, без сомнений, обманчивые, но драгоценные, всюду яв­ляют ему предмет его нежных чувств. Как сладок такой обман!

Философы осуждают эти иллюзии, но чем был бы человек без этих благодетельных обманов? Как смог бы он усладить ны­нешние тяготы, если бы не утешался ожиданием счастья в бу­дущем?» (Письмо маменьке, май — июнь, 1815 г.)³

Уже в четырнадцатилетием возрасте Боратынский заду­мывается над вопросом о конечности существования человека и, узнав о смерти бабушки, утешает мать, рассуждая почти как священник: «Мы рождаемся, чтобы умереть, и часом раньше или позже, но все равно надлежит покинуть навсегда этот кро­хотный атом, состоящий из праха и называемый землей. Будем надеяться, что в ином мире мы сможем увидеть всех, кто был нам дорог здесь. Бог нас любит и, вероятно, не захочет вверг­нуть нас после жизни, подверженной стольким ударам судь­бы, в печальную вечность страданий». (Письмо маменьке, июль, 1814 г.)⁴ Эти мысли будут волновать его и позже, когда он за­думается о собственной участи, о возможной (и такой желан­ной) морской службе: «Но скажите мне, знаете ли вы место во вселенной, вне царства Океана, где жизнь человека не была бы подвержена тысяче опасностей, где смерть не похищала бы сына у матери, отца, сестру? Всюду ничтожное дуновение способно сломать хрупкую пружину, которую мы называем бытием. Что бы вы ни говорили, любезная маменька, есть вещи, подвласт­ные нам, а управление другими поручено Провидению. Наши действия, наши мысли зависят от нас самих, но я не могу пове­рить, что наша смерть зависит от выбора службы на земле или на море». (Письмо маменьке, ноябрь, 1814 г.)⁵

Именно в юности Боратынский выбирает тот жизненный путь, на который вступит и он сам, и лирический герой его по­эзии, — путь духовных исканий и страданий: «Поверьте, любез­ная маменька, можно привыкнуть ко всему, кроме покоя и скуки. Я бы избрал лучше полное несчастие, чем полный покой; по край­ней мере, живое и глубокое чувство обняло бы целиком душу, по крайней мере, переживание бедствий напоминало бы о том, что я существую». (Письмо маменьке, ноябрь, 1814 г.)⁶

В одном из последних писем матери из Пажеского кор­пуса будущий поэт задумывается о трагических противоре­чиях современного человека, обращаясь к вопросам, которые позже будет рассматривать в своем творчестве: «Зачем чело­век, созданный Предвечным для того, чтобы наслаждаться пре­лестями дружбы — этого небесного признака божественной сущности человека, единственного счастья, средоточия же­ланий и надежд, единственного блаженства нашей преиспол­ненной скорбей жизни; зачем человек против воли своей уда­ляется от всего этого, движимый чувством противополож­ным? Почему жалкий разум, или скорее варварское преду­беждение, рожденное развращенностью века, требует от нас жертвы, противной сердцу и священному закону природы? Я чувствую, что заблуждаюсь, но как сладостно это заблуж­дение… оно рождается из моей любви к вам». (Письмо ма­меньке, май — июнь, 1815 г.)⁷

В шестнадцать лет Боратынский испытал страшный удар судьбы (был с позором изгнан из Пажеского корпуса за со­вершенный проступок, о котором в 1823 году он подробно расскажет В.А. Жуковскому⁸; в решение его участи, в выбор наказания вмешался сам царь Александр I), наложивший, по признанию поэта, на него «каинову печать». Уже на пороге юности Боратынский встает перед необходимостью разобрать­ся, какая доля ответственности в происшедшем лежала на нем, а какая — на его окружении; он осознает, что должен понять, в чем его вина, что он есть такое и что есть закон. С этого времени проблемы духа, свободы, жестоких закономернос­тей, а главное — судьбы становятся животрепещущими для поэта, определяют любое его размышление как прозаическо­го, так и поэтического характера.

Так, в своем письме матери, написанном вскоре после исключения из Пажеского корпуса за недостойный проступок, задумываясь о счастье, Боратынский пытается воссоздать внут­ренний облик человека, близкого ему по духу, — Вольтера: «Любезная маменька, люди много спорили о счастье: не по­добны ли эти споры рассуждениям нищих о философском кам­не? — Иной человек, посреди всего, что, казалось бы, делает его счастливым, носит в себе утаенный яд, снедающий его и отнимающий способность чувствовать наслаждение. Болящий дух, полный тоски и печали (un esprit chagrin, un fond d’ennui et de tristesse), — вот что он носит в себе среди шумного весе­лья, и я слишком знаю этого человека». (Письмо маменьке, 1816 г.)⁹ Сказанное о философе-просветителе XVIII века со­относимо с психологией самого поэта.

Для Боратынского-поэта важным оказывается сам чело­век с его сомнениями, переживаниями, мечтами, и в своих про­изведениях он пытается раскрыть чувства, мучающие героя. Не просто описать его состояние, например, влюбленности, а проследить основные моменты изменения духовного мира лич­ности, происходящие под влиянием этого.

«Мгновенье мне принадлежит, как я принадлежу мгно­венью», — это, по сути, основной тезис, на который опирается Боратынский в анализе чувств своего героя. Поэт постоянно воспроизводит в своей лирике быстро преходящие оттенки эмоций, столь же неуловимо меняющихся, как и гонимые вет­ром облака: «Чудный град порой сольется / Из летучих обла­ков, / Но, лишь ветр его коснется. / Он исчезнет без следов»¹⁰. И бывают они порой абсолютно разные.

Уже в юношеских размышлениях Боратынского обнару­живается та трагическая сложность, противоречивость, что в последующем будет отличать его поэзию. Так, с одной сторо­ны, в лирике Боратынского уже ощущается дыхание экзистен­циализма (это философское направление, которое заявит о себе в середине XIX века, а к началу XX века выйдет на ведущие позиции в духовной жизни европейского общества) с его вле­чением к деструктивным силам, со свойственным ему оттор­жением, а иногда и отчуждением от реальности, с болезнен­ным вниманием к миру распада, абсурда, уходом в «ничто» (или «небытие»). С другой стороны, в поэзии Боратынского чувствуется мощное тяготение к миру гармонии, поиск идеа­ла, Бога, жажда обретения того, что было утрачено поэтом и его современниками, — веры, абсолютной, дарующей челове­ку силы и позволяющей обрести смысл жизни.

Именно поэтому так по-разному оценивали и оценивают Боратынского. Одни видели в нем поэта-пессимиста («в осно­ве своей мировоззрение поэта было глубоко пессимистичес­кое»¹¹; «скорбный пессимизм, переходящий иногда в отчая­ние»¹²), другие утверждали: «Перед нами не представитель мрачного пессимизма, а поэт разочарования, представитель философствующей, рефлексирующей поэзии»¹³. Нам же близ­ко размышление современного исследователя В.В. Кожинова о поэзии Боратынского: «В литературе о Боратынском много говорилось о его заведомом пессимизме, подчас это повторя­ют и теперь. Но в действительности творчество поэта — по­добно творчеству Достоевского — так же далеко от пессимиз­ма, как и от поверхностного оптимизма. Оно в полном и глубо­ком смысле трагедийно, а подлинная трагедия всегда содер­жит в себе не только стихию гибели, но и ее преодоление»¹⁴.

Две столь различные тенденции, обнаруживаемые в ли­рике Боратынского, порождают порой прямо противополож­ные по своей образности, по основному интонационному ри­сунку художественные тексты.

В одних произведениях поэт раскрывает мысли и чувства человека, остро ощущающего собственную ничтожность перед лицом вечности, чувствующего бессмысленность своего бытия, не могущего ничего в этом мире изменить, способного лишь взи­рать на то, что происходит с ним и вокруг него. Ярким приме­ром проявления такого экзистенциального мировосприятия мож­но считать такие стихотворения, как «Недоносок» (1835), «На что вы, дни! Юдольный мир явленья.» (1840)… Истоки трагически-надрывного видения жизни обнаруживаются еще в ран­ней лирике Боратынского, где описывается, как лирический ге­рой, вкусив радости бытия, познав любовь и дружбу, испытав восторг творческих озарений, вдруг ощутил хрупкость состоя­ния счастья, неумолимый, все разрушающий ход времени. Осоз­нанное и глубоко прочувствованное заставляет его оставить мир эпикурейских удовольствий. Состояние разочарования стреми­тельно расширяется, захватывая все новые и новые сферы жиз­ни человека, превращаясь в поэзии Боратынского в нечто все­объемлющее. И даже вырываясь из его «плена», лирический ге­рой автора вновь и вновь оказывается им захваченным.

Стихотворение «Недоносок» — одно из тех, где остро чувствуются экзистенциальные настроения. Недоносок, герой произведения Боратынского, ощущает в душе своей силы необъятные, но на поверку не обладает физическими возмож­ностями их реализовать, более того, не осознает, для чего дана была ему жизнь, где его место в этом мире. И оттого приобре­тенное им бессмертие — мечта человечества с момента осоз­нания им своей сущности — из чего-то манящего, привлека­тельного, превращается для него в свою прямую противопо­ложность. Это состояние не вызывает у Недоноска никаких положительных чувств, напротив, он яростно всем своим су­ществом пытается его отторгнуть, потому вечность восприни­мается Недоноском как «бессмысленная»: «В тягость роскошь мне твоя, / О бессмысленная вечность!»¹⁵ Ведь без понимания цели своего пребывания в мире мыслящее существо не может осознать значимость и ценность собственного бытия.

В стихотворении «На что вы, дни! Юдольный мир явле­нья…» еще острее звучат мотивы отчаяния. Человек, противо­поставив себя природе, начав жить иными законами, теряет духовные связи с ее миром, как следствие, утрачивает ощуще­ние божественности всего живого. Потому цикличность при­родного мира, обнаруживаемая и в жизни людей, приобретает в понимании человека совершенно иное качество.

Беспрестанное повторение перестает ассоциироваться в людском сознании с некой стабильностью, а напротив, рожда­ет чувство глухого отчаяния, переходящего в ужас от осозна­ния того факта, что все неизменно и сделать с этим ничего не­возможно. Острее всего это ощущает душа наиболее тонко чув­ствующего человека — Поэта; она как будто отделяется от тела, превращаясь в своего рода субъект, вокруг которого организу­ется лирическое пространство и который определяет развитие своеобразного лирического сюжета стихотворения: «Свой под­виг ты свершила прежде тела, / Безумная душа!»¹⁶

Боратынский, обращаясь к вечному конфликту души и тела, лежащему в основе христианской религии и являющему­ся основным в эстетике романтизма, по-новому его переосмыс­ливает. Поэт не стремится возвысить душу над телом, однако не пытается он и показать невысокую «ценность» тела в суще­ствующем мире. Боратынский описывает страшную духовную катастрофу, переживаемую человеком, во внутреннем мире которого происходит чудовищный раскол: душа, отделяясь от тела, начинает проживать не зависимую от последнего жизнь. Картина, созданная поэтом, ничего, кроме отчаяния, ужаса, безысходности, породить в сознании читателя не может. Бора­тынский показывает, что душа и тело оказываются разделен­ными в своем существовании, пребывая, казалось бы, в одном общем пространстве, они проживают отпущенный им срок порознь, причем даже время воспринимают они по-разному: «для тела — это дни, летящие безумным роем, сменяющие друг друга утро и день; для души — это вечность, в основе которой бесконечное повторение одного и того же»¹⁷. Его душа как в тюрьме заключена в теле, не в состоянии его покинуть. Тело утратило свою сакральную значимость. Однако при этом поэт воспринимает тело как некое персонифицированное существо, которое живет своей, отдельной от души, жизнью, меж ним (телом) и душой неумолимо растет «пропасть»:

Бессмысленно глядит, как утро встанет,

Без нужды ночь сменя,

Как в мрак ночной бесплодный вечер канет

Венец пустого дня!¹⁸

Раздвоенность личности становится своеобразным «ди­агнозом» духовной жизни лирического героя Боратынского, ут­ратившего цельность своего мира и, как следствие, потерявше­го смысл бытия.

Подобное видение человека во многом противоречит тра­диционным христианским представлениям, по которым чело­век рассматривался как существо, созданное по образу и подо­бию Божию¹⁹. И потому в христианской культуре светом Бо­жьим освещена была не только душа, но и тело. Для христиа­нина тело мыслилось как храм Божий. Так, апостол Павел го­ворил «тело есть храм Духа» (1 Кор. 6:19), тело не просто обо­лочка, оно — средство осуществления благих порывов души.

О том, что есть тело человека, размышляли многие хрис­тианские мыслители. Так, митрополиту Минскому и Слуцко­му Филарету принадлежит высказывание: «Ни тело, ни мате­рия сами по себе не являются источниками греха»²⁰. Кирилл Иерусалимский же считал, что «тело не само собою согреша­ет, но посредством тела (согрешает) душа»²¹. Однако были и иные взгляды, с которыми как раз и созвучны поэтические раз­думья о человеке Е.А. Боратынского. Так например, епископ Игнатий (Брянчанинов) пришел к неутешительному, совершен­но иному, чем у других богословов, итогу относительно сущ­ности человеческого тела: «По причине падения наше тело всту­пило в один разряд с телами животных; оно существует жиз­нью животных, жизнью своего падшего естества. Оно служит для души темницей и гробом»²².

В стихотворении Боратынского «На что вы, дни! Юдоль- ный мир явленья.» мир предстает каким-то абсурдным, ли­шенным смысла, и кажется, после таких строк, кроме отчая­нии и пессимизма, человек ничего испытать не может. Одна­ко в минуты «освобождения» от груза уныния, печали, скорби и разочарования поэт задумывается о том, что, возможно, есть какие-то иные основы бытия, размышляет о том, что дает че­ловеку силы преодолевать невзгоды, мечтать о счастье. И чем старше становится поэт, тем острее в нем растет потребность обрести гармонию с собою, с людьми, с миром. И основанием этой гармонии, как ему кажется, должна была стать вера. Имен­но раздумьям над этими вопросами посвящены прежде всего такие произведения, как «Отрывок» (1829), «Ахилл» (1841), «Молитва» (1842 или 1843).

Жажда веры воспринимается поэтом не только лично ему свойственным желанием, это становится отличительной осо­бенностью современного человека и всего поколения. Боратын­ский осознает, что и он сам, и его современники оказались в сложной ситуации: прежние ориентиры, в особенности в ду­ховной жизни, поколеблены, а новые лишь проявляются. И потому, с одной стороны, в его переписке мы встречаем такие высказывания: «Поэзия веры (курсив наш. — С.Р.) не для нас. Мы так далеко от сферы новой деятельности, что весьма не­полно ее разумеем и еще менее чувствуем. <.>. Поэзия инди­видуальная одна для нас естественна. Эгоизм — наше закон­ное божество, ибо мы свергнули старые кумиры и еще не уве­ровали в новые. Человеку, не находящему ничего вне себя для обожания, должно углубиться в себе. Вот покамест наше на­значение». (Письмо И.В. Киреевскому1832, июнь.)²³

Боратынским ощущается назревшая в обществе потреб­ность «новой веры», сущность которой сводится к определе­нию «поэзия веры», в этом она противопоставлена бытующей в обществе «поэзии индивидуальной», чье торжество было обусловлено исторически сложившимся состоянием «безве­рия», «разуверения» (отраженного в его ранней лирике). Раз­мышляя об эпохе, о современной культуре, Е.А. Боратынский приходит к неутешительному выводу: «Время поэзии индиви­дуальной прошло, другой еще не созрело». (Письмо П.А. Вя­земскому от декабря 1832 г.)²⁴

Однако еще в «Отрывке» (так поэт назвал фрагмент 1829 года из ненаписанной поэмы «Вера и неверие») Боратынский представил размышления о жизни, ее смысле, о человеке и Боге. Героями стихотворения становятся Он и Она, их диалог и ло­жится в основу художественного произведения. Это одно из ярких стихотворений, связанных с теодицейной традицией в русской лирике.

Открывается этот текст поэтическим восславлением Бога и мира, им созданного. И написано это, казалось бы, в духе христианской поэзии:

Я с умиленною душой Красу творенья созерцаю.

От этих вод, лесов и гор Я на эфирную обитель,

На небеса подъемлю взор И думаю: велик зиждитель,

Прекрасен мир!²⁵

Однако в процессе общения Он, герой произведения Бо­ратынского, оглядываясь вокруг, с ужасом обнаруживает не­совершенство земного бытия, несправедливость людского мира и будто отступает от своих христианских воззрений:

Ужели творческая сила

Лукавым светом бытия

Мне ужас гроба озарила,

И только?.. Нет, не верю я.

Что свет являет? Пир нестройный!

Презренный властвует; достойный

Поник гонимою главой;

Несчастлив добрый, счастлив злой.

Как! не терпящая смешенья

В слепых стихиях вещества,

На хаос нравственный воззренья

Не бросит мудрость Божества?

Как! между братьями своими

Мы видим правых и благих,

И, превзойден детьми людскими,

Не прав, не благ Создатель их?²⁶

И казалось бы, подобным образом увиденная картина бы­тия должна была породить в душе героя Боратынского отчаяние и безверие, однако он находит в себе силы, а главное — Веру, чтобы понять: вся эта жизнь дается и человеку (а значит, и ему), и обществу как испытание, пройдя которое возможно обрести «на­граду». По сути в этом произведении Боратынский выступает продолжателем теодицейной традиции, развиваемой и в европей­ской литературе (в которой она обсуждалось издревле, а само по­нятие теодицеи — дословный перевод «оправдание Бога» — было введено в литературно-научный обиход в 1710 году Г.В. Лейбни­цем), и в русской. Вслед за своими предшественниками поэт за­думывается о несправедливости, обнаруживаемой им в мире, и о том, как же с этими проявлениями бытия связан всеблагой, пре­мудрый и милосердный Бог. И он находит свои основания, при­званные возвысить Бога, объяснить ту далекую от идеала ситуа­цию, что связана с земной жизнью человека.

По мнению Боратынского, все устремлено к гармонии, не может мир оставаться в хаосе, несовершенство должно быть преобразовано, и произойти это может и должно только при уча­стии Бога, в которого верят и к которому стремятся его герои:

Нет! мы в юдоли испытанья

И есть обитель воздаянья:

Там, за могильным рубежом,

Сияет день незаходимый,

И оправдается незримый

Пред нашим сердцем и умом²⁷.

Героиня стихотворения «Отрывок», подводя своеобраз­ные итоги диалога с любимым о мире, о Боге, о вере, выводит идеи, которые для самого Боратынского станут своеобразным «духовным маяком», позволяющим не потеряться в море со­мнений, отчаяния и разочарований:

Премудрость вышнего Творца

Не нам исследовать и мерить;

В смиренье сердца надо верить

И терпеливо ждать конца²⁸.

Не часто удастся и поэту, и его лирическому герою про­никнуться этими убеждениями, но стремление к ним они бу­дут демонстрировать неоднократно.

Так, в «Ахилле», стихотворении, вошедшем в итоговую книгу стихов Е.А. Боратынского 1842 года, именно «живая вера», а не рассудочная мысль предложена в качестве спасения от духовного страдания. Автор в своем произведении, исполь­зуя синхронию мифа (т.е. соотнося его с настоящим для объяс­нения и качественно иного осознания последнего²⁹), воссозда­ет живой образ эллина, сравнивая его способность погружать­ся в духовное пространство «ребяческих снов» поэзии (опи­санное в «Последнем поэте») с возможностями сына «желез­ного века», «бойца духовного». Им оказывается лучший пред­ставитель своего времени, ибо наделен более тонкой душев­ной организацией, чем другие, — это поэт. Выясняется, что для современного человека, даже для поэта, появление «живой веры» в его духовном мире становится проблемой, тогда как для античного человека она даже не осознавалась как нечто отдельное, ибо с ней человек рождался и жил.

Лирический герой Боратынского, будучи «духовным бой­цом», все же оказывается, как и его современники, зараженным «недугом душевным», свойственным его веку³⁰. Но он не пугает­ся страданий, он решается пройти через жизненные испытания, познать всю горечь и весь трагизм земного бытия. Он готов сра­жаться против лавинообразно распространяющегося душевного омертвения, ведущего к упадническим настроениям, против соб­ственных грехов за «живую веру», за вдохновение. И потому Поэт как боец сильнее своего древнего предшественника (Ахилла), ибо он выдерживает не столько физическое противостояние с против­ником, сколько духовное, и главный его враг — не внешний не­друг, а он сам. Но поможет ему в этой борьбе, по его собственно­му убеждению, то, что давало силы античному герою в далеком прошлом, — «живая вера».

Стихотворение Боратынского «Ахилл» заканчивается на светлой ноте, давая читателям надежду на то, что Поэтом и современным человеком будет обретена и сохранена «живая вера» и на смену процессу нисхождения к предельному, ко­нечному придет процесс восторженного восхождения к вне­временному, божественному, прекрасному.

Одно из поздних произведений Боратынского «Молитва»³¹ очень близко каноническому тексту молитвы, представляюще­му собой, как определяет это «Библейская энциклопедия», «воз­ношение ума и сердца к Богу, являемое благоговейным словом человека к Богу»³². Исследователи усматривают определенную близость этого стихотворения поэта молитвословию Святому Духу, которое читается в день Пятидесятницы: «Царю небес­ный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни подателю, приди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша».

Слова поэта в его «молитве» звучат страстно и искренне, идут они от сердца человека, многое испытавшего, познавшего сомнения, поддавшегося иллюзиям разума, терявшего, и не раз, «почву под ногами», но в минуты отчаянии не проклинавшего, а, напротив, обращавшегося за духовной помощью к Подателю жиз­ни, осознающего, что каждому дается по силам его, а потому каж­дый же должен пройти путь, ему данный, не сворачивая с него:

Царь небес! Успокой

Дух болезненный мой!

Заблуждений земли

Мне забвенье пошли

И на строгий твой рай

Силы сердцу подай³³.

В этом стихотворении Боратынский выразительно и точ­но передает острое желание человека не чувствовать себя бро­шенным в этом мире, от Бога человек ждет духовной поддер­жки! Бог для поэта — высший миротворец, он дарует челове­ку гармонию, прежде всего внутреннюю, он раскрывает зем­ному своему подобию его скрытые огромные возможности (не тела — души!), позволяет разглядеть и понять, где истин­ное, а где ложное. Боратынский в «Молитве», как никогда до этого, оказывается близок к пониманию христианских обра­зов. Поэт обращается к Богу как Царю небесному, то есть тому, кто свободен от всего материального (ибо выше этого), как Утешителю, способному исцелить душу человеческую, очис­тить ее от разрушительных страстей, излечить от сомнений, разрешить все противоречия. Образ же «строгого рая», кото­рый может стать наградой для той души, что пройдет все ис­пытания, ассоциативно связан с образом «тесных врат», что появляются в евангельской истории, рассказывающей о Xристе («Лучше тесные врата в жизнь, чем широкие в погибель». Мф. 7:13, Лк. 13:22).

Как и в стихотворении 1829 года, но теперь не на уровне пожелания, а на уровне утверждения, звучит в этом позднем про­изведении Боратынского мысль о том, что жестокость, неспра­ведливость, с которой сталкивается человек в своей жизни, долж­на толкать его не на путь сомнений, бунта против мира и даже Бога; нет, все это он должен рассматривать как жизненное испы­тание для себя и своей вере. Он должен не растерять ее, веру, а значит, не потерять себя, не лишиться того, что сможет привести его на путь духовного совершенствования и приблизить к миру божественной гармонии. Мысль, высказанная когда-то юношей Боратынским «Надо использовать даже то, что кажется неправильным в человеческой природе. Как много вещей, цель коих от нас сокрыта Провидением, а мы осмеливаемся за это роптать на Твор­ца!»³⁴ — только в зрелости была до конца понята и реализована на практике, как поэтической, так и жизненной.

Примечания