Исаак Ниневийский и его учение: между уединением и общением

Исаак Сирин, известный также как Исаак Ниневийский, жил во во второй половине VII века на территории современных Катара, Ирака и Ирана¹. Он был монахом (ihidaya) и епископом, рукоположенным между 676 и 680 годами, Восточно-сирийской Церкви, которая уже в V веке оказалась вне общения с другими христианскими Церквами, и то скорее по политическим, нежели по богословским причинам². Сегодня эта Церковь разделена на Восточно-Ассирийскую (двух юрисдикций) и Халдейскую. Итак, когда Исаак родился, его Церковь уже не была в каноническом общении с другими Церквами.

Наш «отец», таким образом, пришел к нам из особой церковной традиции, не всегда рассматривавшейся благосклонно другими Церквами. Однако его учение было принимаемо и ценимо всегда: он выражает святость, признаваемую всеми, но которая приходит извне. Поэтому Исаак и сегодня для нас представляет некий вызов, быть может, брошенный тем самым Духом, Который в нем действовал. Вызов этот состоит в происхождении его святости: это святость, проявившаяся за нашими богословскими заборами, заставляющая задуматься о самих наших границах, таких, казалось бы, четких и ясных.

Исаак — это голос, звучащий вне хора, но высоко оцененный всеми христианскими традициями. Именно в этом проявляется его уникальность: ни один отец Церкви, ни на Востоке, ни на Западе, никогда не был так тщательно (можно сказать, универсально и вселенски) читаем и ценим всеми христианскими традициями — древними Восточными дохалкидонскими Церквами (Западно-сирийскими, Коптскими, Эфиопскими; единственное исключение — армяне); Церквами византийской традиции, в которых творения Исаака были переводены немедленно на греческий и арабский языки, а затем на грузинский, славянский и румынский; Западными Церквами, в которых Исаак был переведен с греческого на латынь уже в XII–XIII веках (и затем, несколькими десятилетиями позднее — на итальянский, французский, испанский, каталонский и португальский)³. Всюду он становился одним из столпов христианской и, прежде всего, монашеской духовности, питая прежде всего обновляющиеся и возрождающиеся аскетические движения. Для греческого мира он был очень важен в период утверждения исихазма (XIII–XIV вв.), а также во время возрождения афонского монашества в XX веке, начиная с отца Иосифа Исихаста (1898–1959), сделавшего сочинения Исаака настольной книгой, как вспоминает один из его учеников⁴. Для коптов значение Исаака оказалось очень важным в деле возрождения пустыни Вади-эль-Натрун в прошедшем веке.
Также и в латинском мире его учение было оценено чрезвычайно высоко. Это подтверждается многими манускриптами и печатными изданиями его творений, прежде всего итальянскими, между XIV и XVIII веками. Его популярность достигала такого уровня, что некоторые традиции, более или менее осознанно, «трансформировали» его в одного из отцов своего мира: для греков Исаак стал «византийцем», происходящим от границ империи; для коптов — монахом, жившим в скиту египетской пустыни; для латинян — «восточным» отшельником, жившим вблизи Сполето в Центральной Италии. Последнее убеждение было невероятно глубоким. Так, когда ученый камальдолийский монах Амвросий Траверсари (1386–1439) нашел в Риме среди папских манускриптов один кодекс Исаака «на греческом», он написал письмо своему брату, в котором выражал свое удивление этим открытием: он не думал, что Исаак был переведен на греческий⁵ (для него он, само-собой, был латинским писателем).

Что именно из его учения так привлекает на протяжении долгих веков? В трех томах бесед, дошедших до нас⁶); Том II (41 слово): Isaac of Nineveh (Isaac the Syrian), ‘The Second Part’, Chapters IV-XLI, ed. S. Brock, Peeters, Lovanii 1995 [CSCO 554-555] (переводы: Преподобный Исаак Сирин. О божественных тайнах и о духовной жизни. Пер. с сир. еп. Илариона (Алфеева). М., 2007; Isaac le Syrien, Oeuvres spirituelles — II. 41 Discours rеcemment dеcouverts, ed. par A. Louf, Abbaye de Bellefontaine, Bellefontaine 2003 [Spiritualitе Orientale 81]; ‘Ισαάκ τού Σύρου. ‘Ασκητικά, ed. N. Kavvadas, Thesvitis, Thira 2005-2006; Isaac Sirul, Cuvinte cãtre singuratici despre viata duhului, taine dumnezeiesti, pronie si judecatã. Partea a II-a recent descoperitã,  a cura di I.I. Ica, Deisis, Sibiu 2003; Isacco di Ninive, Discorsi spirituali, a cura di P. Bettiolo, Qiqajon, Bose 1985 [ed. riveduta e ampliata nel 1990]); Том III (17 слов); сирийский текст готовится к публикации (итальянский перевод: Isacco di Ninive, Discorsi ascetici. Terza collezione, a cura di S. Chialа, Qiqajon, Bose 2004; француский: Isaac le Syrien, Oeuvres spirituelles — III. D’apres un manuscrit recemment decouvert, par A. Louf, Abbaye de Bellefontaine, Bellefontaine 2009 [Spiritualite Orientale 88]; румынский:  Sfantul Isaac Sirul, Cuvinte catre singuratici. Partea a III-a recent regasita, a cura di S. Chialа – I.I. Ica, Deisis, Sibiu 2005).], он говорит обо всех аспектах духовной жизни. Эта совокупность текстов, несмотря на явную неорганизованность, открывает совершенную когерентность, как это отмечает отец Василий Ивиронский, один из наиболее ревностных афонских почитателей Исаака:

Если хочешь подчеркнуть одну его фразу, приходится подчеркивать все… Если при первом изучении тебе хочется подчеркнуть что-то, то при втором прочтении убеждаешься, что то, что ты не подчеркнул, еще важней подчеркнутого. С ним ты теряешь голову. С ним ты попадаешь в другую атмосферу, в другую логику и другой мир, в котором все вдруг становится родным. Математическая четкость, музыкальная мелодичность, архитектурная цельность, философская глубина, пророческая интуиция и божественная человечность. Все его беседы одинаково зрелы, издают один и тот же аромат сокрушения. Когда полюбишь читать его, не сможишь читать никого другого⁷.

Однако, вглядываясь пристальней в свидетельства его почитателей, можно убедиться, что два элемента его учения привлекают более всего прочего и благодаря которым Исаак почитается учителем: жизнь в молчании и сострадание всему творению. Это можно назвать двумя полюсами нашего размышления: уединение и общение. На обоих полюсах Исаак представляется неопровержимым авторитетом, и не только в этих двух элементах самих по себе, но и в их соединении, то есть в их тесном взаимодействии: уединение как упражнение, необходимое для общения, и универсальное общение как требование подлинного уединения.

Уединение и общение у Исаака не исключают одно другого, но должны всегда сосуществовать, поскольку одним определяется подлинность другого. Уединение может и должно сосуществовать с полным, глубоким и видимым состраданием; в этом сострадании — смысл уединения. Эти два термина очень часто соседствуют в его творениях. Вот примеры таких утверждений:

Будь другом каждому человеку и одинок в твоих мыслях.
Разделяй страдания каждого, но телом будь далек ото всех⁸.

В этом выступлении мы сделаем краткий обзор творений Исаака, стремясь прояснить не столько ценность уединения и общения самих по себе, сколько их тесное взаимодействие и взаимозависимость. Но прежде чем обратиться к творениям Исаака, полагаю полезным бросить взгляд на его житие, на тот тип монашества, в которое он вступил, поскольку, как мне кажется, в нем содержится то, что позволило мысли, представленной в творениях Исаака, стать зрелой.

Сирийское монашество

В сирийской традиции монашество представлено множеством форм: сначала «сынами завета», затем «экстравагантными» с нашей точки зрения вариантами — столпниками, дендритами и др. С самого зарождения монашества засвидетельствованы также монашеские выражения, которые в привычной нам традиционной классификации, можно определить как «общежитие», «пустынничество» и «полупустынничество» (эта классификация, как мне кажется, проблематична уже для изначального монашества, но пока будем ее придерживаться)⁹.

Ко времени Исаака сирийское монашество восточной традиции пережило «реформу», которая, благодаря Аврааму Кашкарскому (ум. 586 г.), стала подлинным «возрождением». Эта реформа, благодаря прежде всего Правилам, отредактированным Авраамом, наложила на последующее восточно-сирийское монашество исключительно выразительный отпечаток. Исаак — сын этого «нового» монашества¹⁰.

Авраам реагирует на определенный аскетический дрейф, который видит вокруг себя. Модель, которую он предлагает и которую старается внедрить в своем монастыре (Великий монастырь горы Изла) — это попытка исправления. Здесь не место останавливаться на деталях его реформы, но, максимально упрощая, можем сказать, что, с одной стороны, Авраам предлагает некую «монашескую форму» для более интенсивной и аутентичной исихии (shelya) (реагируя тем самым на слишком многозаботливое и не способное к уединению монашество), а с другой, подчеркивает важность общинной жизни (общежития), а также важность общения с местной церковью и участия в ее таинствах (некоторые аскеты того времени подвергали сомнению такую необходимость)¹¹.

Результатом реформы стала такая форма монашества, которая, хотя по внешнему виду и является «общежитием», но по привычной нам классификации скорее соответствует «полупустынничеству». Эти монахи после первых трех лет, проведенных в киновии (центральной части монастырского комплекса), удалялись жить в не слишком отдаленных от центра кельях, возвращаясь в киновию для субботнего поучения и воскресной трапезы. И вот здесь с нашей классификацией (киновиты, пустынники, анахореты, полуанахореты) начинаются проблемы. Эта древняя классификация в применении к сирийскому монашеству являет свою ограниченность. Это лишь один из примеров.

Монахи Авраама испытывают на себе влияние общежительного монашества. Позднее именно это монашество как бы «сделает» из себя некий пахомианский филиал, возведя зарождение восточно-сирийского монашества к одному из учеников Пахомия, Мар-Авгину. Пахомиане, живущие в уединении?! Очевидна несостоятельность нашей классификации. А если рассмотривать конкретные феномены, не обращая внимания на эти кетки, эта классификация окажется несостоятельной и в других контекстах, как западных, так и восточных. (Вот один западный пример. Действительно ли святой Бруно «основал» орден отшельников или, что гораздо вероятней, решил внедрить в западном, бенедиктинском монашестве молчальничество, помня о центральности кельи, то есть об «уединенном измерении общинной жизни»? Может быть, просто необходимость организовать все как следует привела к этому «ордену отшельников»!).

Можно обозначить немало симптомов, позволяющих определить этих монахов как «отшельники-киновиты», или как киновиты, проводящие часть своего времени в уединении. Ограничусь одним примером. По смерти Авраама руководителем общины становится Дадишо, который, спустя совсем немного времени после своего избрания, составляет другие Правила в дополнение к написанным основателем. Пролог к этим Правилам представляет собой длинное извинение, в котором автор объясняет необходимость введения новых норм, настаивая, что этим он вовсе не стремится исправить наставления Авраама и не думает, что те недостаточны, но обусловливая свою работу тем, что «условия жизни общины отличаются от условий жизни живущих уединенно»¹². Форма остается прежней (недельный ритм, о котором мы уже говорили), но для Дадишо эта «форма» — общинная.

Исаак принадлежит этой традиции, и мы не сможем точно понять его учение без учета этого факта. Итак, о ком идет речь? Об отшельнике, о полуотшельнике или об общежительном монахе? Да просто об ihidaya! Этот термин, конечно, двойствен, поскольку используется как для обозначения «монаха» вообще (соответствует греческому monachos), так и для обозначения уединенного» монаха. «Уединенного», конечно, не в противопоставлении «общежительному» (хотя об этом среди специалистов по сирийскому монашеству существует немало разногласий). Суммируя, можем сказать, что речь идет об «общинном» монашеском опыте, уделяющем много места уединению, то есть полагающем уединение неустранимым и органичным элементом общинной жизни. Общение и уединение — не две различных формы, не два параллельных, взаимоисключающих непересекаемых пути, но два сущностных компонента (хоть и по-разному сочетаемых в различных «формах») каждого монашеского опыта. Не существует только «общежительного» монашества, исключающего уединение, как не бывает и уединенной жизни, лишенной реальных, а не номинальных связей с общиной. Другими словами, конкретный опыт, пережитый Исааком, показывает, что уединение органично для общинной жизни, а общинность сущностна для уединения. Это мы ясно видим в его творениях.

Учение Исаака об уединении и общении

Итак, мы подошли к его учению об уединении и общении. В свете того, что мы сказали о «форме монашества», в которой жил Исаак, всем ясно, что уединение имеет фундаментальное значение: большую часть времени эти монахи проводили в собственных кельях. В его творениях бесчисленное количество раз говорится о том, как «жить уединенно», и о значении уединения (большое внимание уделяется этой теме и у других восточно-сирийских авторов, современных Исааку, например, в Беседе о посвящении кельи Шимона Тайбуте — превосходном руководстве для жизни в келье)¹³. В этом экскурсе я ограничусь лишь некоторыми замечаниями, обращая внимание на те места, в которых тема уедиения наиболее четко соединена с темой общения.

1. Необходимость рассуждения: все может выродиться

Как для всякой практики, для уединения Исаак рекомендует рассудительность. Эта практика приносит плод не сама по себе, а только при соединении ее с рассуждением, то есть с сознанием того, что делаешь, и сознанием предполагаемой цели. В противном случае, говорит он, это уединение будет или пустым или вовсе вредным:

Если желаешь обрести бессмертную жизнь в кратких твоих днях, о брат, да будет твое вхождение в безмолвие с рассуждением, дабы ты нашел пользу, ожидаемую мудрыми в провождении безмолвия. Взирай на твой труд и не гоняйся за наименованием; войди, углубись, будь настойчив, учись, достигай, достигай всех чудесных и свободных различений путей безмолвия, дабы тебе понять со всеми святыми, какова высота, глубина, длина и широта этого поведения, не имеющего пределов, ибо нет предела богатству, которым его купцы ищут овладеть… Но тот, кто в начале своего вступления в безмолвие не поставляет себе это целью как успех своего труда, но трудится как придется подобен тому, кто бьет воздух. Таковой никогда во всю свою жизнь не сможет освободиться от духа уныния. С ним случится одно из двух: или, не перенеся невыносимой тяготы, он совсем оставит безмолвие, или, если пребудет в нем, его келья станет тюрьмой, в которой он будет изнывать, поскольку не сможет больше иметь утешения, производимого трудом безмолвия¹⁴.

Исаак часто говорит о рассудительности, которая постоянно должна сопровождать всякую аскетическую практику. Не сама эта практика приносит ожидаемый плод, но осознание того, для чего она предназначена. Понимать, «зачем» — вот то, что делает плод зрелым. Это важно и для уединения, которое, если состоит лишь во внешем делании, теряя свой ориентир, становится местом тоски и тюрьмой.

С этим тесно связана убежденность в том, что ни один аспект монашеской жизни (как и вообще жизни духовной) не гарантирован. Можно заблудиться как в уединении, так и живя вместе с другими. Исаак рекомендует бодрствование и уравновешенность во избежание как опасностей дурно проводимого безмолвия, так и опасностей неправильного общения. Говоря о первом, он напоминает, что и пребывание в келье может быть бесплодным и пустым, что он и наблюдал многократно, когда некоторые сначала хранили свою келью, а потом превращали ее в место встреч и торговли, хоть порой и преследуя благую цель (принимая посетителей, приходивших к ним за советом и наставлением). Он говорит о таковых:

Их кельи превратились в дома для сделок и место приема жителей деревень. Они избрали жизнь беспокойную и обы чаи, приведшие их к ослеплению, вместо того, чтобы умерщвлять это¹⁵.

Исаак знает прекрасно, что и общинная жизнь может выродиться. Именно поэтому его взгляд не нее менее позитивен, чем, скажем, у Василия Великого. Процитирую лишь одно место:

Не подобает тому, кто имеет рост и печаль по Богу, после того, как он вышел из мира, оставаться долго в собрании, входить и выходить со многими. Необходимо после того, как он познал путь братства, порядок и цель облачения и образ смирения, решиться на то, чтобы быть одному в келье, дабы не воспринять обычая находиться с народом и чтобы новоначальная простота не превратилась в уловку для обитания с нерадивыми братьями, находящимися между нами. Я видел многих, которые в начале их исхода из мира, едва достигли братского дома, были чисты и просты, а потом, спустя время, по причине излишнего пребывания в общине, стали хитры и дерзки и не могли больше обрести потерянной простоты¹⁶.

Общинная жизнь имеет свою ограниченность, или, как говорит Исаак, может быть «излишней». Общинная жизнь, которая не уважает требование уединения, может выродиться, потерять свою значимость. Общинная жизнь, лишенная «органичного» и «упорядоченного» опыта уединения, рискует замкнуться сама на себе и таким образом, потерять смысл.

2. Уединение как упражнение в общении

В только что процитированном тексте Исаак обозначает три критерия, по которым монах может считаться готовым жить в келье. Первый из трех мне кажется фундаментальным для нашей темы. Исаак говорит: «…после того, как он познал путь братства…». То есть, удалиться в уединение может лишь тот, кто научился тому, чтобы жить с другими. Но утверждение это, как мне кажется, говорит еще и о другом: уйти в уединение может только тот, кто «сделал частью своего внутреннего мира» способность к общению, кто способен оставаться в общении с другими, удаляясь от них.

Уединение остается для Исаака прежде всего опытом общения и упражнением в нем. Он уточняет, что жизнь исихаста — не солипсистское самоусовершенствование. Он, к примеру, говорит: «Мы, уединенные, затворили дверь не для того, чтобы возделывать добродетели, но для того, чтобы умереть, в том числе для добродетелей. Добродетели возделывают живые»¹⁷. Отшельник упражняется не в культивировании самого себя, своего образа, и даже не в культивировании собственного внутреннего человека как такового! Его уединение — упражнение в уходе от самого себя, от самолюбия, в восстановлении и сохранении многообразия связей. Связей, которые многопопечительная жизнь, стараясь удержать, на самом деле разрушает. Прежде всего это связь с Богом и самим собой. Исаак говорит:

Душа уединенного, по уподоблению древних отцов, похожа на источник воды. Ибо, успокаиваясь от всех движений слуха и зрения, уединенный видит совершенно ясно Бога и самого себя и черпает эту воду, чистую и сладкую — благие помыслы твердости¹⁸.

Это — упражнение в рассматривании творения дела Божия, красоты творений, упражнение в нахождении подлинной ценности, которую всякая вещь имеет для Бога:

Когда, по долгом пребывании в келье, благодаря труду, благодаря хранению, благодаря удалению твоих чувств от всяких встреч, на тебя сойдет сила покоя, тогда первое, что встретит тебя — это беспричинная радость, которая все больше и больше будет овладевать твоей душой. И откроются твои глаза, и ты увидишь силу дел Божьих и красоту творений, в меру твоей чистоты¹⁹.

В другом месте он говорит, что уединение «делает нас участниками божественного ума»²⁰, то есть способными понимать так, как понимает Бог, оценивать так, как Он оценивает, иметь Его мысли, Его глаза: видеть других так, как Он их видит.

Уединение устанавливает некую дистанцию, но эта дистанция необходима для более глубокой и, прежде всего, более здоровой связи. В некоторых случаях Исаак видит в уединении необходимое упражнение — в котором имеет необходимость каждый человек и тем более монах — в различении и в сохранении критической дистанции по отношению ко всему, что его окружает, показывая этим, что уединение, сверх того, что является физической ситуацией, постепенно становится и «внутренним измерением». Он, например, говорит:

Где бы ты ни был, будь уединен в твоем уме, странником в твоем сердце, никуда не впутывающимся²¹.

Уединение здесь — способность к дистанцированию, дающему возможность внутренней, личной и свободной готовности к такой связи, которая уже не будет плодом инстинкта, притягательности или искушения…

3. О любви

Но главная цель уединения — и тут мы прикасаемся к самой сердцевине учения Исаака, благодаря которой он всегда читаем и любим, — это возрастание в сострадании ко всякому тварному существу. От видения новыми очами самих себя, Бога, творение, другого — к состраданию, охватывающему все мироздание.

Прежде всего Исаак утверждает, что любовь ни в коем случае не противоречит уединению, хотя часто требование братолюбия противопоставлялось необходимости уединенной жизни. В одной беседе, где он защищает законность уединенной жизни (полемизиря с теми, кто считал ее «антиевангельской»), Исаак настаивает, что любовь — максимальный критерий также и для уединенных:

Никто из нас, отдавая время труду и необходимым вещам, да не избегает показывать делом ту любовь, которая внутри него²².

Последнее утверждение хорошо показывает разницу, которую Исаак полагает между любовью уединенного и того, что живет с другими: разница лишь в видимости. Ведь и уединенный призван жить в общении, но — по-иному, в другом измерении. Такое общение «должно» быть видимым, когда представляется для этого случай, иначе это уединение лицемерно.

Это упражнение в сострадании часто соединяется Исааком с очищением сердца, которое для него имеет следствием — «видеть всех людей прекрасными»²³. Уединение должно делать того, кто его практикует, способным к тому, чтобы не делать различий между добрыми и злыми, достойными и недостойными:

Не нужно различать между богатым и бедным и пытаться разузнать, кто достойный, а кто нет. Старайся всех людей считать достойными добра. Именно этим ты побудишь их кистине…
Считай всех людей достойными добра и чести, будь тоиудеев или язычников, или убийц. Они твои братья и чада твоей собственной природы, по неразумию отдалившиеся от истины²⁴.

Сострадание, даже к еретикам — это то, что Исаак считает зрелым плодом уединения. Об этом он напоминает в другом месте, одном из самых знаменитых:

И что есть сердце милующее? Возгорение сердца у человека о всем творении — о людях, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слезы, от великой и сильной жалости, объемлющей сердце. И от великого страдания умаляется сердце его, и не может оно вынести или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварью. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вреда, ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились и очистились; а также и о естестве пресмыкающихся молится с великой жалостью, которая возбуждается в его сердце до уподобления в сем Богу²⁵.

Зрелый плод уединения — этот широкий взгляд, обнимающий каждую часть творения, умеющий нести его в сердце и представлять Господу.  Уединенный — посредник, благодаря которому ни одно сотворенное бытие не является недостойным, отвергнутым, даже пресмыкающиеся, даже враги спасения. Все им объемлются, всех их он представляет Богу. Не его дело судить или различать, единственная его ответственность — возрастать в сострадании и надежде. Суд, спасение и наказание принадлежат Богу, его же задача — «нести», «предстательствовать» и «ободрять».

Это последнее — очень важно! Исаак, часто призывающий к подлинному и полному уединению, говорит о «видимости уединенного», который — живет уединенно, но и появляется иногда среди людей, и потому должен позаботиться, как он появляется, какую весть он несет тем, кто его видит. Исаак говорит, к примеру, что уединенный должен быть «для того, кто смотрит на него, видением, поощряющим к жизни»²⁶. Часто он видит вокруг себя монахов, путающих уединение с асоциальностью, аскетику с бесчеловечностью. Он полемизирует с некоторыми уединенными, называющими себя «дикими» и говорит:

Если кто-то действительно дикий, это означает, что он находится в безмолвии лишь ради себя самого и лишь для людских глаз. Но мы знаем, что без любви к ближнему невозможно просвещение ума, даже при постоянном общении с Богом и любви к Нему²⁷.

«Дикий» своим поведением показывает, что уединение, которому он следует, нужно ему лишь для себя самого да для людских похвал, что оно не от Бога. Для Исаака же истинное уединение, в котором каждый человек, а не только монах, имеет совершенную необходимость — это то, которое ведет к большему и более глубокому состраданию.

Примечания